Посвящается 1150-летию первого упоминания Новгорода в русских летописях

и 150-летию Императорской Археологической Комиссии

À l’occasion du 1150e anniversaire de la première mention de Novgorod dans les chroniques

médiévales et du 150e anniversaire de la Commission Archéologique Impériale en Russie

To commemorate the 1150 anniversary of first mention of Novgorod in medieval chronicles

and 150 anniversary of Archeological Imperial Commission in Russia

МЕЖДУНАРОДНАЯ НАУЧНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ

« На Запад и на Восток:

межэтнические контакты в эпоху становления Новгородской Руси: Культура.

Память. Идентичность»

Санкт-Петербург – Великий Новгород, Россия, 21-24 июля 2009

COLLOQUE SCIENTIFIQUE INTERNATIONAL

«Vers l’Orient et vers l’Occident : les contacts interethniques à l’époque de la formation de

la Rus’ de Novgorod Culture. Mémoire. Identité».

Saint-Pétersbourg et Novgorod 21-24 juillet 2009

INTERNATIONAL RESEARCH SYMPOSIUM

"Eastward and Westward: inter-ethnic contacts at the time of the formation of Rus' of

Novgorod. Culture, Memory and Identity"

St. Petersburg and Novgorod, Russia, 21-24 July 2009

Институт истории материальной культуры РАН (Санкт-Петербург, Россия) и Центр Мишеля де Буара – Центр исследований античной и средневековой истории и археологии (Кан, Франция) проводят в 2009 г. международный научный симпозиум, состоящий из двух сессий: «На Запад и на Восток: межэтнические контакты в эпоху становления Новгородской Руси: Культура. Память. Идентичность» (Санкт-Петербург, Великий Новгород, Россия, 21-24 июля 2009) и «На Запад и на Восток: комплексный подход к межэтническим контактам и культурной динамике эпохи викингов » (Кан, 22-24 сентября 2009).

Конференция в Великом Новгороде проводится совместно с Новгородским государственным объединенным музеем-заповедником, Музеем художественной культуры Новгородской земли и Новгородским государственным университетом имения Ярослава Мудрого при поддержке Комитета культуры, туризма и архивного дела Новгородской области и торговой сети Великого Новгорода «Квартал».

Эти встречи организуются в рамках программы научного обмена, поддержанной Национальным Центром научных исследований Франции и Российской Академией наук «  Две «Нормандии»: междисциплинарное сравнительное исследование культурного присутствия скандинавов в Нормандии (Франция) и на Руси (Новгородская земля) и его историческое значение». Целью совместного проекта является взаимное проникновение в историю друг друга и сопоставление результатов российских и французских исследований, посвященных аккультурации скандинавов в местной среде – франкской, славянской и финской, особенностям их культурной и этнической ассимиляции, взаимной трансформации скандинавских общин и местного общества в процессе политических и культурных контактов, вкладу скандинавского присутствия в национальную историю и местную культуру, значению связанной со скандинавами исторической памяти для формирования представлений и прошлом и ее влиянию на сложение региональной идентичности и средневековой историографии.

Рабочими языками конференции являются русский, французский и английский.Время, предусмотренное для докладов – 25 минут.

L’Institut pour l’histoire de la culture matérielle de l’Académie des Sciences de Russie (Saint-Pétersbourg) et le Centre Michel de Boüard (Caen) et organisent à l’été 2009 un colloque international à deux sessions sur «Vers l’Orient et vers l’Occident : les contacts interethniques à l’époque de la formation de la Rus’ de Novgorod: Culture. Mémoire. Identité». (Saint-Petersbourg et Novgorod, Russie, 21-24 juillet 2009) et sur « Vers l’Orient et vers l’Occident : regards croisés sur les contacts et les dynamiques culturelles à l’âge viking » (Caen, France, 22-24 septembre 2009).

La session russe est organisée en collaboration avec le Musée d’Etat de Novgorod, le Musée de la culture artistique de la region de Novgorod et l’Université d’Etat de Novgorod avec le soutien du Commité administrative de culture, de tourisme et des archives de l’oblast de Novgorod et le tissu commercial de Novgorod « Quartier ».

Cette rencontre s’inscrit dans le cadre d’un programme CNRS/Académie des Sciences de Russie sur le thème « Deux « Normandies » : études comparatistes interdisciplinaires sur les fondations scandinaves et leurs destinées historiques en France (Normandie) et en Russie (région de Novgorod) ». L’objectif de cet échange est de favoriser une connaissance commune et une confrontation des recherches entreprises dans les deux pays sur l’acculturation des Scandinaves en s’interrogeant sur les particularités des processus d’assimilation dans les milieux locaux (franc, slave et finnois) ; la transformation mutuelle, à la faveur de contacts culturels et politiques, des fondations scandinaves et des sociétés locales  ; l’apport des fondations scandinaves aux histoires nationales et aux cultures locales ; la signification de la mémoire historique relative à la présence scandinave dans le passé régional et l’influence de cette mémoire sur la formation de l’identité régionale et l’historiographie médiévale.

Les langues de travail seront le russe, français et l’anglais.La durée prévue pour les communications est de 25 mn.

2

The Institute for the History of Material Culture of the Russian Academy of Sciences (St. Petersburg) The Centre Michel de Boüard (Caen) and will hold in summer 2009 an international symposium in two sessions "Eastward and Westward: interethnic contacts at the time of the formation of Rus' of Novgorod. Culture, Memory and Identity" (St. Petersburg and Novgorod, Russia, 21-24 July 2009) and "Eastward and Westward: contacts and cultural dynamics in the Viking Age (Caen, France, 22-24 September 2009).

The Russian session is organized in the collaboration with the Novgorod State Museum, the Museum of art and culture of the Novgorod region and the Novgorod State University with the support of the Administrative Committee of culture, tourism and the archives of the Novgorod oblast and the commercial network of Novgorod “Quarter”.

The event is part of a CNRS / Russian Academy of Sciences program on the theme of "Two Normandies: comparative and interdisciplinary studies of the Scandinavian foundations and their historical development in France (Normandy) and Russia (Novgorod region)." The objective of this exchange is to promote a common understanding and a comparison of research in both countries from several points of view: the acculturation of Scandinavians considering the particularities of the assimilation process within the local milieu (French, Slavic and Finnish), the mutual transformation, through political and cultural contacts, of Scandinavian foundations and native societies, the contribution of Scandinavian foundations to national histories and cultures, the significance of historical memory for the Scandinavian presence in the regional past, and the influence of memory on the formation of regional identity and medieval history.

The working languages will be Russian, French and English.The time for papers is 25 minutes.

КОНТАКТНЫЕ ЛИЦА - PERSONNES À CONTACTER – CONTACT PERSONS

Александр Евгеньевич Мусин - Alexnader MusinE-mail : aleksandr_musin@mail.ru; amusin@voila.frTel. + 7 911 004 39 50; +7 960 204 08 13

Елена Владимировна Торопова - Elena ToropovaE-mail: toropova_elena@mail.ruTel. + 7 906 202 30 28

3

ОРГАНИЗАЦИОННЫЙ КОМИТЕТCOMPOSITION DU COMITÉ SCIENTIFIQUE - ORGANISING COMMITTEE

Со-Председатели - Co-Présidents – Co-Chairmans

Pierre Bauduin, Directeur du Centre Michel de Boüard – Centre de recherches archéologiques et historiques anciennes et médiévales, Université de Caen, CNRS, FranceПьер Бодуан, директор Центра Мишеля де Буара – Центра исследований древней и средневековой археологии и истории, Университет Кан, Национальный центр научных исследований, Франция

Александр Евгеньевич Мусин, ведущий научный сотрудник Института истории материальной культуры РАН, Санкт-Петербург, Россия Alexander Musin Directeur de recherches, Institut pour l’histoire de la culture matérielle, Académie des Sciences de Russie, Saint-Pétersbourg, Russie

Члены – Membres

Евгений Николаевич Носов, член-корреспондент РАН, директор Института истории материальной культуры РАН, заведующий кафедрой археологии исторического факультета Санкт-Петербургского Государственного университета, РоссияEvgenij Nosov, Мembre par correspondance de l’Académie des Sciences de Russie, directeur de l’Institut pour l’histoire de la culture matérielle de l’Académie des Sciences de Russie, directeur du department acrhéologique de l’Université d’Etat de Saint-Pétersbourg, Russie

Stéphane Lebecq, Professeur d'histoire du Moyen Age, Universite Charles de Gaulle (Lille 3), UFR des sciences historiques, France Стефан Лебек, профессор истории средних веков, Университет Шарля де Голля – Лилль 3, Франция

Anne Nissen Jaubert, Maître de Conférences en Archéologie Médiévale, Université François-Rabelais Tours, U.F.R. Arts et Sciences Humaines, Département d'Histoire et d'ArchéologieАнна Ниссен Жобер, преподаватель средневековой археологии Университета Франсуа Рабле, Тур, Франция

Judith Jesch, Professor of Viking Studies, University of Nottingham, United Kingdom Джудит Джеш, Профессор Университета Ноттингем, Великобритания

Christina Lee, Lecturer in Viking Studies Centre for the Study of the Viking Age, School of English Studies, University of Nottingham United Kingdom Кристина Ли, преподаватель Университета Ноттингем, Великобритания

Николай Николаевич Гринев, директор Новгородского государственного объединенного музея-заповедника Nikolaj Grinev, directeur du Musée d’Etat de Novgorod

Юлия Николаевна Коломыцева, директор Музея художественной культуры Новгородской землиYulija Kolomutseva, directrice du Musée de la culture artistique de la region de Novgorod

Елена Владимировна Торопова, доцент Новгородского Государственного университета, заведующая учебно-научной лабораторией «Старорусская археологическая экспедиции» Elena Toropova, Maître de Conférences de l’Université d’Etat de Novgorod, directrice de la laboratoire archéologique de Staraja Russa, Novgorod, Russie

4

НАУЧНАЯ ПРОГРАММА - PROGRAMME SCIENTIFIQUE - CONFERENCE PROGRAMME

Среда, 22 июля 2009, НовгородMercredi, 22 Juillet 2009, Novgorod

Wednesday, 22 July, Novgorod

9.30 Регистрация участников - Accueil des participants - Registration Кофе/Чай - Café/Thé - Coffee/TeaЛекторий Новгородского музея, Кремль – Auditorium du Musée d’Etat de Novgorod, Kremlin – Auditorium of Novgorod State Museum, Kremlin10.00 Открытие конференции - Ouverture du colloque - Сonference opening Председательствующий - Président de séance - Chair: А.Е. Мусин (Санкт-Петербург, Россия) - A. Musin (Saint-Pétersbourg, Russie)

В.Л. Янин (Москва, Россия) V. Janin (Moscou, Russie) Введение / IntroductionS. Lebecq (Lille, France) С. Лебек (Лиль, Франция)Les Occidentaux en Baltique aux VIIIe-IXe siècles : qui ? pourquoi ? comment ?/ Европейцы на Балтике в VIII-IX вв.: кто ? почему ? как ?/ Western people around the Baltic Sea in 700-900 AD: Who? Why? How?Е.А. Мельникова (Москва, Россия) E. Melnikova (Moscow, Russia) The acculturation of the Scandinavians in Russia through evidences from language data and written sources / Аккультурация скандинавов в Древней Руси по данным языка и письменности / L’acculturation des Scandinaves en Russie à travers les données de la langue et des sources écrites J. Jesch (Nottingham, United Kingdom) Дж. Джеш (Ноттингем, Великобритания) Norsemen in Western Europe in the Twelfth Century / Норманны в Западной Европе в XII в. / Les Hommes du Nord en Europe de l’Ouest en XIe siècleТ.Н. Джаксон (Москва, Россия) T. Djakson (Moscow, Russia)Old Rus through the eyes of medieval Icelanders / Древняя Русь глазами средневековых исландцев / La Russie ancienne vue par les Islandais du Moyen Age

12.00-14.00 Перерыв - Pause 14.00 – Начало вечернего заседания – Ouverture de la session – Opening of the séanceЛекторий Новгородского музея, Кремль – Auditorium du Musée d’Etat de Novgorod, Kremlin – Auditorium of Novgorod State Museum, KremlinПредседательствующий - Président de séance - Chair: S. Lebecq (Lille, France) - С. Лебек (Лиль, Франция)

V. Gazeau (Caen, France) В. Газо (Кан, Франция)L’établissement de la hiérarchie ecclésiastique dans la principauté normande (Xe-début XIe siècle)/ Становление церковной иерархии в Нормандии (X-XI вв.) / The rise of the ecclesiastical hierarchy in Normandy in 900-1100 ADJ. Le Maho (Caen, France) Ж. Ле Мао (Кан, Франция)Villes, lieux d’échange et pouvoirs dans la France du Nord à la fin du IXe siècle : aux origines du duché de Normandie / Города, торговля и власть на Севере Франции в конце IX в.: у истоков герцогства Нормандского / Towns, market places and power in Northern France at the end of XI th century: at the origin of NormandyV. Carpentier (Caen, France) В. Карпентье (Кан, Франция)Histoire environnementale des côtes de la Normandie à l’époque viking : l’exemple de l’estuaire de la Dives (France, Calvados), IXe-XIe siècles / История культурного ландшафта побережья Нормандии в эпоху Викингов на примере устья реки Див (Франция. Кальвадос), IX-XI вв./ Environmental history of coastal Normandy during the Viking age: the case of the Dives estuary (France, Calvados), IXth-XIth

centuriesА.В. Плохов (Санкт-Петербург, Россия) A. Plokhov (Saint-Petersburg, Russia)Европейская керамика в Новгородской земле IX-XIII веков / La céramique européenne en Russie de Novgorod, IXe-XIIIe siècle / European ceramics in Novgorod’s Russia 800-1300 AD

5

16.00 – Дискуссия и окончание заседании - Discussion et clôture de la journée – Discussion and closing of the séance 17.00 - Посещение Рюрикова Городища. Лекция Е.Н. Носова (Санкт-Петербург, Россия) / Visite à Rjurikovo Gorodische, guidée par E. Nosov (Saint-Pétersbourg, Russie) / Visit to the Rjurikovo Gorodische, guided by E. Nosov (Saint-Petersburg, Russia)

Четверг, 23 июля 2009, Старая РуссаJeudi, 23 Juillet 2009, Staraja Russa

Thursday, 23 July 2009, Staraja Russa

8.00 Отъезд в Старую Руссу / Départ à Staraja Russa / Departure to Staraja Russa11.00 Начало утреннего заседания– Ouverture de la session – Opening of the séanceМузей Старой Руссы – Musée de Staraja Russa - Museum of Staraja RussaПредседательствующий - Président de séance - Chair: Е.А. Мельникова (Москва, Россия) - E. Melnikova (Moscow, Russia)

Ch. Lübke (Leipzig, Deutschland) Хр. Любке (Лейпциг, Германия)The Slavs, the Scandinavians and the Germans in the southern Baltic region / Славяне, скандинавы и германцы на южной Балтике / Les Slaves, les Scandinaves et les Allemands au sud de la région de la Baltique Ch. Lee (Nottingham, United Kingdom) Кр. Ли (Ноттингем, Великобритания)Uneasy neighbours: Vikings and Slaws in Ottonian historiography / Беспокойные соседи: викинги и славяне в Оттоновской историографии / Des voisins difficiles: les Vikings et les Slaves dans l’historiographie ottonienne F. Biermann (Berlin, Deutschland) Ф. Бирман (Берлин, Германия)Early medieval elite burials in north-western Slavic Territory as a Medium of social, cultural and ethnic Identity / Погребения раннесредневековой элиты на северо-западе славянского расселения на территории Германии как отражение социальной, культурной и этнической идентичности / Les sépultures de l’élite médiévale au nord-ouest de la zone de peuplement slave (dans l’actuelle Allemagne) comme véhicule d’une identité sociale, culturelle et ethniqueM. Hardt (Leipzig, Deutschland) М. Хардт (Лейпциг, Германия)Viking Fleets in the Lower Elbe and Southern Baltic Sea Regions in the 9th Century A. D. / Морской флот викингов в верховьях Эльбы и на южной Балтике в IХ в. / Les flottes vikings sur la Basse-Elbe et au sud de la région de la Baltique au IXe siècle

13.00-14.30 Перерыв на обед - Pause déjeuner – Pause Lunch14.30 – Начало вечернего заседания – Ouverture de la session – Opening of the séanceПредседательствующий - Présidente de séance - Chair: J. Jesch (Nottingham, United Kingdom) - Дж. Джеш (Ноттингем, Великобритания)

D. Hadley (Sheffied, United Kingdom) Д. Хадли (Шеффилд, Великобритания) Creating identity in Viking-Age England: archaeological perspectives / Формирование местной идентичности в Англии эпохи Викингов в археологической перспективе / Création d’identité en Angleterre à l’époque viking: perspectives archéologiquesС.Е. Торопов (Великий Новгород, Россия) S. Toropov (Velikij Novgorod, Russia)Клады эпохи викингов и случайные находки скандинавских предметов на территории Новгородской земли: топография и состав / Les trésors de l’époque viking et les découvertes fortuites scandinaves sur les terres de Novgorod / Viking hoards and Scandinavian archeological finds in the territory around Novgorod: topography and contents 15.30 – Дискуссия и окончание заседании - Discussion et clôture de la journée - Discussion and closing of the séance 16.00 - Экскурсия по Старой Руссе и посещение археологических раскопок. Е.В. Торопова (Великий Новгород, Россия) / Visite de la ville de Staraja Russa et du chantier archéologique guidée par E. Toropova (Novgrod, Russie) / Visit to the town of Staraja Russia and archeologcal excavation, guided by E. Toropova (Velikij Novgorod, Russia)20.00 - Отъезд в Новгород / Départ à Novgorod / Departure for Novgorod

6

Пятница, 24 июля 2009, НовгородVendredi, 24 Juillet 2009, Novgorod

Friday, 24 July, Novgorod

10.00 – Начало утреннего заседания – Ouverture de la session – Opening of the séanceЛекторий Новгородского музея, Кремль – Auditorium du Musée d’Etat de Novgorod, Kremlin – Auditorium of Novgorod State Museum, KremlinПредседательствующий - Président de séance - Chair: Ch. Lübke (Leipzig, Deutschland) - Хр. Любке (Лейпциг, Германия)

M. Salamon (Krakow, Polska) М. Саламон (Краков, Польша) Rus’ and the Varangians in Byzantium. On the way to integration ? / Русь и варяги в Византии. На пути к интеграции ? / Rus’ et Varègues à Byzance. Sur la voie de l’intégration?А.А. Пескова (Санкт-Петербург, Россия) A. Peskova (Saint-Petersburg, Russia)Византийско-скандинавский стиль в христианской культуре Древней Руси X-XI вв. / Le style mixte byzantino-scandinave dans la culture matérielle chrétienne de la Russie ancienne des Xe-XIe siècles  / Mixed Byzantine-Scandinavian style in the Christian material culture of Old Russia in 900-1100 AD S. Croix (Aarhus, Danemark) С. Круа (Орхуса, Дания)De l’art du paraître : costume et identité ethnique entre Rus’ et Suède centrale / «Высокая мода»: костюм и самоидентификация на Руси и в Средней Швеции / The art of representation: dress and ethnic identity in Old Russia and Central Sweden Н.В. Хвощинская (Санкт-Петербург, Россия) N. Khvoschinskaja (Saint-Petersburg, Russia)Этно-культурные процессы на южном побережье Финского залива в конце I – начале II тыс. н. э.: миф и реальность/ Les processus ethno-culturels au sud du Golf de Finlandie: mythes et realité / Ethno-cultural processes in the southern region of the Gulf of Finland: myths and reality

12.00-14.00 Перерыв - Pause14.00 – 15.45 – Посещение экспозиции Новгородского государственного объединенного музея-заповедника – Visite de l’expostion du Musée d’Etat de Novgorod – Visit to the exposition of Novgorod State Museum16.00 Начало вечернего заседания – Ouverture de la session – Opening of the séanceЛекторий Новгородского музея, Кремль – Auditorium du Musée d’Etat de Novgorod, Kremlin – Auditorium of Novgorod State Museum, KremlinПредседательствующий - Président de séance - Chair: M. Salamon (Krakow, Polska) - М. Саламон (Краков, Польша)

Л.В. Покровская (Москва, Россия) L. Pokrovskaja (Moscow, Russia)Опыт реконструкции раннесредневекового металлического убора Новгорода во второй половине X-XI вв./ Essai sur la reconstitution d’assemblage des parures métalliques du costume de Novgorod de la seconde moitié du Xe et du XIe siècles / The Reconstruction of the Early Mediaeval metal ornaments of costume from Novgorod in the second half of the 10th and 11th centuries А.А. Гиппиус (Москва, Россия) A. Gippius (Moscow, Russia)Новгородское боярство и его возможные скандинавские предки / Les boyards novgorodiens et leurs possibles ancêtres scandinaves / The Novgorod’s boyars and their potential Scandinavian ancestors А.А. Селин (Санкт-Петербург, Россия) A. Selin (Saint-Petersburg, Russia)Призвание варягов и призвание шведов в русской истории / « Appel aux Varègues » et appel au Suédois dans l’histoire russe / "Call to Varangians" and call to Swedes in the Russian historyА.Е. Мусин (Санкт-Петербург, Россия) A. Musin (Saint-Pétersbourg, Russie)Заключение/ Conclusion17.30 Закрытие конференции - Сlôture du colloque – Closing 17.45 - Экскурсия на Троицкий раскоп / Visite au chantier Troickij (Novgorod) / Visit to Troickij excavation

7

УЧАСТНИКИ КОНФЕРЕНЦИИLIST DES PARTICIPANTSLIST OF PARTICIPANTS

Felix Biermann - Феликс БирманPrivatdozent, Professor, Humboldt-Universität zu Berlin, Lehrstuhl für Ur- und Frühgeschichte Deutschland - Профессор истории Университета Гумбольдта, Берлин, Германия biermanf@geschichte.hu-berlin.deVéronique Gazeau - Вероника Газо Professeur d’histoire médiévale, Université de Caen, Centre Michel de Boüard - Centre de recherches archéologiques et historiques anciennes et médiévales, France - Профессор средневековой истории, Университет Кан, Центр Мишеля де Буара – Центр исследований древней и средневековой археологии и истории, Кан, Францияgazeau.veronique@wanadoo.frАлексей Алексеевич Гиппиус - Alexej Gippius Доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН, Москва, Россия - Directeur de recherches, Institut des études slaves, Académie des Sciences de Russie, Moscou, Russieagippius@mtu-net.ru, agippius@mail.ruТатьяна Николаевна Джаксон - Tatijana Djakson Доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории РАН - Directrice de recherches, Institut de l’histoire universelle, Académie des Sciences de Russie, Moscou, RussieTatjana.Jackson@gmail.comJudith Jesch - Джудит Джеш Professor of Viking Studies, University of Nottingham, United Kingdom – Профессор Университета Ноттингем, Великобритания Judith.jesch@nottingham.ac.ukVincent Carpentier - Вансан КарпентьеIngénieur сhargé de recherches, Institut national de recherches archéologiques préventives, Université de Caen, Centre Michel de Boüard - Centre de recherches archéologiques et historiques anciennes et médiévales, France - Исследователь, Национальный институт превентивной археологии, Университет Кан, Центр Мишеля де Буара – Центр исследований древней и средневековой археологии и истории, Кан, Францияvincent.carpentier@inrap.frГалина Николаевна Кожина – Galina KozinaСтарший научный сотрудник Новгородского Государственного объединенного музея заповедника, Великий Новгород, Россия – Conservateur, Musée d’Etat de Novgorod, RussieSarah Croix - Сара КруаPhD student, Department of Medieval and Renaissance Archaeology, Aarhus University, Danemark – Докторант Отделения археологии эпохи средних веков и возрождения, Университет Орхуса, Данияmarksc@hum.au.dkStéphane Lebecq - Стефан ЛебекProfesseur d'histoire du Moyen Age, Universite Charles de Gaulle (Lille 3), UFR des sciences historiques, France - Профессор истории средних веков, Университет Шарля де Голля – Лилль 3, Францияs.lebecq@free.frJacques Le Maho - Жак Ле Мао Chargé de recherches CNRS – Université de Caen, Centre Michel de Boüard - Centre de recherches archéologiques historiques anciennes et médiévales, France – Исследователь, Национальный центр научных исследований - Университет Кан, Центр Мишеля де Буара – Центр исследований древней и средневековой археологии и истории, Кан, Францияjacques.lemaho@unicaen.fr

8

Christina Lee - Кристина Ли PhD, Lecturer in Viking Studies, Centre for the Study of the Viking Age, School of English Studies,University of Nottingham, United Kingdom - Преподаватель университета Ноттингем, ВеликобританияChristina.lee@nottingham.ac.ukChristian Lübke - Христиан ЛюбкеDirektor für Geisteswissenschaftliches Zentrum Geschichte und Kultur Ostmitteleuropas, Universität Leipzig, Deutschland - Директор Гуманитарного научного центра истории и культуры средней и восточной Европы Университета Лейпцига, Германияluebke@uni-leipzig.deЕлена Александровна Мельникова - Elena Melnikova Доктор исторических наук, главный научный сотрудник, заведующая сектором Института всеобщей истории РАН, Москва, Россия – Directrice de recherches, Institut de l’histoire universelle, Académie des Sciences de Russie, Moscou, Russie melnikova_2002@mail.ruАлександр Евгеньевич Мусин - Alexander Musin Доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института истории материальной культуры РАН. Санкт-Петербург, Россия – Directeur de recherches, Institut pour l’histoire de la culture matérielle, Académie des Sciences de Russie, Saint-Pétersbourg, Russiealeksandr_musin@mail.ru, amusin@voila.frЕвгений Николаевич Носов - Evgenij Nosov Член-корреспондент РАН, директор Института истории материальной культуры РАН, заведующий кафедрой археологии исторического факультета Санкт-Петербургского Государственного университета, Россия; Мembre par correspondance de l’Académie des Sciences de Russie, directeur de l’Institut pour l’histoire de la culture matérielle de l’Académie des Sciences de Russie, directeur du Department acrhéologique de l’Université d’Etat de Saint-Pétersbourg, Russieenosov@mail.ruАнна Анисимовна Пескова - Anna Peskova Кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института истории материальной культуры РАН. Санкт-Петербург, Россия – Chargée de recherches, Institut pour l’histoire de la culture matérielle, Académie des Sciences de Russie, Saint-Pétersbourg, Russiepeskovaaa@rambler.ruАлексей Вячеславович Плохов - Alexej Plokhov Научный сотрудник Института истории материальной культуры РАН, Санкт-Петербург, Россия – Chargé de recherches, Institut pour l’histoire de la culture matérielle, Académie des Sciences de Russie, Saint-Pétersbourg, Russiea_plokhov@mail.ruЛюбовь Владимировна Покровская - Ljubov PokrovskajaКандидат исторических наук, преподаватель кафедры археологии исторического факультета Московского Государственного Университета, Россия – Maître de Conférences, Department acrhéologique de l’Université d’Etat de Moscou, Russiepokrovska-ja@yandex.ruMacej Salamon - Матфей Саламон Professor, Dr. hab., Head of the Department of Byzantine History, Jagiellonian University, Kraków, Polska – Профессор Ягеллонского университета, заведующий отделением византийских исследований, Краков, Польшаmaciejsalamon@interia.plАдриан Александрович Селин - Adrian Selin Заместитель директора по научной работе, Старо- Ладожский музей-заповедник, Санкт-Петербург, Россия – Directeur adjoint, Musée d’Etat de Staraja Ladoga, Saint-Pétersbourg, Russie adrian_selin@mail.ruЕкатерина Александровна Сучилина – Ekaterina SuchilinaСтудентка факультета лингвистики и межкультурной коммуникации Новгородского Государственного университета – Student of the faculty of linguistics and cross-cultural communication of the Novgorod State Universitykatiasuchilina@gmail.ru

9

Ольга Альбертовна Тарабардина – Olga TarabardinaСтарший научный сотрудник Новгородского Государственного объединенного музея заповедника, Великий Новгород, Россия – Conservateur, Musée d’Etat de Novgorod, Russieo.tarabardina@mail.ruСергей Евгеньевич Торопов - Sergej Toropov Старший научный сотрудник Новгородского Государственного объединенного музея заповедника, Великий Новгород, Россия – Conservateur, Musée d’Etat de Novgorod, Russies_toropov@mail.ruЕлена Владимировна Торопова - Elena Toropova Кандидат исторических наук, доцент Новгородского Государственного университета, заведующая учебно-научной лабораторией «Старорусская археологическая экспедиция» - Maître de Conférences de l’Université d’Etat de Novgorod, directrice de la laboratoire archéologique de Staraja Russa, Novgorod, Russie toropova_elena@mail.ruDawn Hadley - Дан Хадли PhD, Reader in Historical Archaeology, department of Archaeology, University of Sheffied, United Kingdom – Преподаватель исторической археологии, Шеффилд, Великобритания D.M.Hadley@sheffield.ac.ukMathias Hardt - Матиас ХардтFachkoorditar für Archäologie und mittellaterliche Geschichte, Geisteswissenschaftliches Zentrum Geschichte und Kultur Ostmitteleuropas, Universität Leipzig, Deutschland – Координатор Гуманитарного научного центра истории и культуры средней и восточной Европы Университета Лейпцига, Германияhardt@rz.uni-leipzig.deНаталья Вадимовна Хвощинская - Natalija Khvoschinskaja Доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института истории материальной культуры РАН. Санкт-Петербург, Россия – Directrice de recherches, Institut pour l’histoire de la culture matérielle, Académie des Sciences de Russie, Saint-Pétersbourg, Russieenosov@mail.ruВалентин Лаврентьевич Янин - Valentin JaninАкадемик РАН, заведующий кафедрой археологии исторического факультета Московского Государственного Университета, Россия – Мembre de l’Académie des Sciences de Russie, Directeur du department acrhéologique de l’Université d’Etat de Moscou, Russie ear42@list.ru

10

РЕЗЮМЕ ДОКЛАДОВ И СООБЩЕНИЙ

RESUMÉS DES COMMUNICATIONS

ABSTRACTS OF COMMUNICATIONS

11

Ф. Бирманн (Берлин, Германия) Погребения раннесредневековой элиты на северо-западе славянского расселения на

территории Германии как отражение социальной, культурной и этнической идентичности

В эпоху средневековья северо-западная часть славянского мира, т.е. территории современных Мекленбурга и Померании были заселены племенами померанцев, руян и лютичей. В конце XI – XII вв. на их территории происходят серьезные перемены: внутренние раздоры, вызванные возникновением централизованных государственных образований, например, герцогства Померанского с династией Грифов (Грайфов), в 1125-1128-м гг. распространившегося на земли лютичей к западу от р.Одера. Эта территория являлась объектом агрессивных устремлений со стороны могущественных соседей: Германской империи, польских Пястов и Датского королевства. Померанцы, руяны и лютичи сохраняли язычество вплоть до XII столетия, когда начинается активная миссионерская деятельность «словом и мечом». Наиболее известными событиями являются два миссионерских путешествия в Померанию епископа Оттона Бамбергского в 1124/1125 и 1128 гг., вендский крестовый поход германских магнатов в 1147 г. и экспансия Дании в 60-х гг. XII в. Разрушение в 1168 г. знаменитого святилища Святовита в Арконе можно рассматривать как символическое уничтожение язычества на территориях Южной Балтики.

На фоне этих политических и религиозных событий, несомненный интерес представляет группа необычных захоронений с трупоположением, датирующихся XI и XII вв., например, в Барвино, Неппермине, Узедоме и Цедыни в Померании, Узаделе и Густове в Мекленбурге или в Вустерхаузене в Бранденбурге. Они характеризуются исключительно богатым погребальным инвентарем с мечами, бронзовыми чашами, шпорами и т.д. и пышным антуражем гробниц, часто с каменной выкладкой, иногда со срубными камерами и насыпями и поверхностными конструкциями. Некоторые из этих захоронений входят в состав могильников, оставленных, по-видимому, знатью и ее окружением. Некоторые из гробниц чрезвычайно богаты и отражают высочайший погребальный стандарт с престижным инвентарем, часто включающим импортные вещи. Их характер свидетельствует об особом погребальном обряде. Обычные славянские захоронения этого времени представляют собой простые могилы с ингумациями и содержат лишь несколько вещей, таких как ножи или единичные украшения. В связи с этими роскошными гробницами возникает немало вопросов, связанных с их социальной и политической значимостью, традициями и возможными влияниями и ролью контактов со скандинавским миром. Хронология этих могил также является предметом дискуссий, так как, к сожалению, точная датировка многих захоронений затруднена. Исключение составляет камерная гробница 100 в Узадели, датированная дендрохронологически серединой XII в. Остальные погребения можно отнести к XI в., чаще к XII в.

В настоящем докладе рассматриваются контекст и интерпретация данной группы захоронений. Прежде всего, внимание уделено раскопанной несколько лет назад камерной гробнице в Узедоме – одной из наиболее впечатляющих в данной группе. Приводится обзор аналогичных памятников в Восточном Мекленбурге, Померании, Северном Бранденбурге и в более отдаленных регионах (Скандинавия, Прибалтика, Мазовия и Великопольша). Наконец, анализируются скандинавские и польские традиции, иностранные влияния, социальные и этнические условия, которые могут помочь в интерпретации рассматриваемой группы могил. Настоящая интерпретация базируется на предположении, что в эпоху социальных трансформаций XI-XII вв. на славянских территориях к югу от Балтики местные правители стремились с помощью таких захоронений продемонстрировать свою власть и высокое положение, основываясь на предшествующих традициях, ориентированных на скандинавские или польские модели. В этом отношении данные погребения представляют собой не просто свидетельства глубокой социальной дифференциации и культурно-этнического самосознания, но и отражают радикальные перемены, происходившие в славянском обществе Южной Балтики.

(Перевод с английского А.В. Гилевича)

12

F. Biermann (Berlin, Deutschland) Early Medieval Élite Burials in North-Western Slavic Territory as a Medium of social, cultural

and ethnic Identity

In early and high medieval times the North-Western Slavic Territory – i. e. Eastern Mecklenburg and Pomerania – were settled by the Slavic tribes of the Pomeranians, Rugians (Rani) and Luticians. In the late 11th and 12th century their territories saw fundamental changes: inner struggles where caused by the foundation of central dominions, for instance the Pomeranian duchy of the Greif family, expanding 1125-1128 also to the Lutician regions west of river Oder. At the same time the territory was the target of military aggression by powerful neighbours: the German Empire, the Polish Piasts and the Danish Kingdom. Pomeranians, Rani and Luticians resisted in paganism up to the 12 th century, but missionary activities started with word and sword at that time. Well known events are Bishop Otto of Bamberg´s two mission journeys to Pomerania in 1124/1125 and 1128, the Wends Crusade by North German magnates in 1147 and the Danish attacks since the 60ies of the 12 th century. The destruction of the famous Rugian Svantevit temple at Arkona in 1168 can be understood as a symbol for the end of paganism in the territories of the southern Baltic Sea coast.

Against this political and religious background, a group of outstanding inhumation burials dating from the 11th and 12th centuries are of major importance, known for instance from Barwino, Neppermin, Usedom and Cedynia in Pomerania, Usadel und Gustow in Mecklenburg or Wusterhausen in Brandenburg. They are characterised by their exceptional grave goods of swords, bronze bowls, spurs et cetera and their lavish burial lay-out, often with stone packets and sometimes with a wooden chamber construction, grave mounds and buildings above the surface. Some of these graves are elements of separated graveyards probably of the nobility and their entourage. Some of them can be described as magnificent burials, because they reflect a significantly higher level of burial standard and contain prestigious, sometimes imported objects. Their character indicate extraordinary funeral rites. The common Slavic burial of that time is a simple inhumation grave with a few items only, such as knives and single pieces of jewellery.

Many questions are connected with the splendid graves, concerning their social and political meaning, their traditions and possible influences and the role of Scandinavian contacts. The chronology of these graves is a further point of discussion, because unfortunately precise dating of most tombs is difficult. The Usadel chamber grave 100, dendrochronologically dated to the mid of the 12 th century, forms a special exception. The other burials can be assigned to the 11 th or – in most cases – to the 12 th

century. The goal of this paper is to discuss the context and the interpretation of this group of graves. First,

the chamber grave of Usedom, excavated some years ago, will be presented, which is one of the most impressive tombs of this type. The following part will provide an overview of parallels in Eastern Mecklenburg, Pomerania, Northern Brandenburg and further distant areas (Scandinavia, Baltic territory, Masowia and Greater Poland). Finally, the paper will discuss (i.e. Scandinavian or Polish) traditions, foreign influences, social and ethnic conditions relevant for the interpretation of the graves.

This interpretation focuses the fact that in the troubled times of 11 th/12th century in the Slavic territories south of the Baltic the rulers wanted to demonstrate their power, high standing and traditions by such graves, based on own funeral traditions and oriented towards earlier Scandinavian or Polish models. In this respect these burials are not only monuments of pronounced social differentiation, cultural and ethnic identity but also witnesses of a period of radical change in the Slavic society in the Southern Baltic area.

М. Волошин (Краков, Польша) Скандинавы на территории средневековой Польши: новые исследования и открытия

В исследованиях скандинавских влияний на территории Польши принципиально важно учитывать их хронологическую и географическую дифференциацию. Особенно стоит подчеркнуть специфику Поморья и Балтийских земель. На территории Поморья, уже в силу самого его расположения, следы скандинавского присутствия заметны на протяжении почти всего средневековья. В случае Великопольши и, особенно, Малопольши, эти влияния несколько слабее. Однако следует напомнить, что находки арабских монет и украшений известны нам, прежде всего, из Поморья, Великопольши, частично Нижней Силезии и Мазовии. Намного реже мы встречаем их на верхнем Одере и Висле на территории Верхней Силезии и Малопольше. В Малопольше X-

13

XII вв. нам известно лишь незначительное число некрополей, отмеченных такими находками. Незначительное количество как предметов северного происхождения на территории Малопольши, так и отсутствие здесь престижных погребений приводят к тому, что скандинавское присутствие на данной территории весьма сложно выявить в археологических источниках.

Принадлежность Поморья к скандинавской культурной зоне на исходе V-VI вв. лучше всего показана в серии монетных кладов, типичных как для южного, так и северного и западного побережья Балтики. Памятники скандинавского характера встречаются на Поморье также и в последующие столетия. Их особое сосредоточение заметно в формирующихся торговых центрах (с. Барды-Сьвелюбе). Здесь зафиксированы характерные скандинавские памятники старины (например, овальные фибулы). В случае с Волином, в некоторых постройках также проявляются четкие аналогии со строительной традицией северогерманских племен. Специфическим характером обладали скандинавские общины на Южной Балтике. Весьма важным для их характеристики явилось открытие торгового поселения в Янове Поморском (Трусо). В 90-х годах ХХ в. в специальной литературе появились осторожные предположения, объединяющие поморские захоронения типа Alt Käbelich с влиянием скандинавской эсхатологии. Открытие такого рода некрополей в Великопольше и Малопольше противоречит этой концепции.

В польской историографии давно идут дискуссии вокруг проблемы присутствия и роли скандинавского фактора в процессе формирования государства Пястов в Великопольше. Стоит подчеркнуть, что результаты дендрохронологических исследований доказывают относительно быстрое формирование поселенческой сети в правление ранних Пястов (например, Civitas Schinesghe). Концепции, предполагавшие длительное локальное развитие таких центров, являются уже неактуальными. Монархия Пястов, которая появлялась на страницах письменных источников в 963 г., как представляется, могла быть результатом деятельности Мешка, его отца, возможно деда, а не многих поколений местных (= «прапольских») общин. В этом контексте новое значение приобретает вопрос об этническом характере княжеской дружины первых Пястов. Письменные источники (Ибрагим ибн Якуб, Галл Аноним) подтверждают присутствие здесь воинов иностранного происхождения. В такой ситуации существенным является открытие на территории Великопольши серии кладбищ с элементами скандинавского вооружения (напр., г. Любонь возле Познаня, Лубувек (возле Лубова), Скокувка, Совинки; следует также помнить о комплексе вооружения, открытом на Острове Ледницком). Стоит также обратить внимание на известное в Центральной Польши кладбище в Лютомерске возле Лодзи, содержащее как скандинавские, так и древнерусские и кочевнические культурные элементы. В Малопольше нет подобных некрополей. Однако следует упомянуть о погребении в Кракове, по ул. св. Томаша, датируемое X-XI вв.. Впрочем, даже принимая скандинавское происхождение воинов, захороненных в Любоне или Лубувке, эти комплексы сложно сравнивать с большими некрополями с хорошо выраженным скандинавским присутствием, известными из Руси (Гнездово, Тимерово).

В Польше известны памятники скандинавского происхождения и в XI-XIII вв. Недавно был выдвинут тезис о скандинавско-русском характере части некрополей с каменными обкладками в Восточной Мазовии (Т. Кардала), а также кладбища в г. Коньске. Предпринимались попытки связать эти два памятника с русскими воинами, осевшими в Польше в период правления Казимира Восстановителя. По мнению автора новейших исследований, к этим предложениям следует отнестись скептично (М. Дзик). На территории польских земель мы знаем отдельные находки оружия скандинавского типа, напр., оковки ножны мечей или миниатюрные топорики. Их присутствие, известное также на Руси. Его можно связывать с некой общностью репрезентации дружин Пястов и Рюриковичей, с одной стороны, и скандинавских правителей, с другой. Восточная территория сегодняшней Польши в интересующую нас эпоху, в основном, представляла собой западную периферию Киевской Руси. На этой территории не известно большого количества изделий скандинавского происхождения. Как представляется, это связано с тем, в юго-западной Руси не существовало скандинавской колонизации с оседлым населением.

M. Woloshin (Krakow, Poland)The Scandinavians in Poland: new research and discoveries

In studies of Scandinavian influences in the territory of Poland there definitely is a need to take into account their chronological and geographic variations. The distinct character of Pomorze/Pomerania

14

and the territory of the Balt settlement is in particular worth stressing. In Pomorze, merely by reason of its location, traces of Scandinavian activity are tangible almost throughout the entire duration of the medieval period. In the case of Wielkopolska (Greater Poland) or especially Małopolska (Lesser Poland), that impact is evidently weaker. But let us recall that hoards of coins and jewellery are known chiefly from Pomorze, Wielkopolska, and partly from Lower Silesia and Mazowsze (Masovia). They are much less frequent on the upper Odra and Vistula (i.e. in Upper Silesia and Małopolska). In Małopolska of the 10th-12th centuries, we do not know any numerous richly furnished cemeteries. These facts (small number of hoards and richly furnished graves in Małopolska) make the Scandinavian presence in this region less legible through archaeological evidence.

The fact that Pomorze was part of the Scandinavian cultural sphere since the period still close to antiquity (5th-6th centuries) is manifested most clearly by series of hoards of gold coins typical of both the southern as well as northern and western coasts of the Baltic Sea. We record finds of Scandinavian character in Pomorze also during the later centuries. They form an observable concentration in the commercial centres of the time (Bardy-Świelubie). Among them are the highly distinctive Scandinavian forms (“tortoise shell” brooches). Furthermore, in Wolin also some of the dwellings find clear analogy in the Northern Germanic world.

In publications of the 1990s we find tentative suggestions that burials of the Alt Käbelich type known from Pomorze have links with the Scandinavian eschatology. But this supposition is somewhat contradicted by the presence of similar grave fields in Wielkopolska and Małopolska.

The nature of the Balt-Scandinavian relations was quite special. The major contribution to this problem was brought by investigation of the commercial settlement at Janów Pomorski (Truso).

A question lively discussed for a long time is that of the presence and role of the Scandinavian factor in the process of formation of the Piast principality in Wielkopolska. It is worth noting that the results of dendrochronological studies have proved a relatively rapid formation of the Piast State (Civitas Schinesghe). Obsolete are now the former concepts of an indigenous development of this centre. The Piast monarchy, which first appeared on the pages of history in 963, seems to have been the work of Mieszko, his father, and possibly grandfather, rather than of any long series of their local (“early-Polish”) ancestors. In this context, the question of the ethnic character of the select troop of the first Piast princes gains a new meaning. Written sources (Ibrahim ibn Yaqub, Gallus Anonymus) confirm that some of these warriors were foreigners. Correspondingly of no minor importance is the discovery in Wielkopolska of a series of cemeteries containing Scandinavian weaponry (e.g., Luboń nr. Poznań, Łubówek/Łubowo, Skokówko and Sowinki; also notable is the series of weapons from Ostrów Lednicki). Another significant cemetery is Lutomiersk nr. Łódź in central Poland with Scandinavian as well as Rus/nomadic elements. In Małopolska, this type of gravefield is lacking. However noteworthy is a burial deposit from Krakow, Św. Tomasz street (10th, 10th/11th centuries). It must be stressed that even if we assume that the warriors buried at Luboń nr. Poznań, or Łubówek (ob. Łubowo) were natives of Scandinavia, these inventories can hardly be compared with the great Scandinavian cemeteries in Rus (Gnezdovo, Timerovo). Finds of objects of Scandinavian provenance datable to 11 th-13th centuries are also known in Poland. Recently it was suggested that the cemeteries in eastern Mazowsze and the gravefield at Końskie are also associated with the Scandinavians and Rus. An attempt has been made to link these sites with settling of Rus warriors in Poland during the times of Kazimierz I (1039-1056). The author of the present remarks believes that such propositions should be approached with scepticism. From the Polish territory we know isolated finds of weaponry of Scandinavian types, e.g. scabbard chapes or miniature battle-axes. The presence especially of the latter, known also in Rus and Scandinavia, can, I believe, be interpreted in terms of the common ideas espoused by the troop of the Piast, Rurik and Scandinavian princes.

During the studied period, the eastern reaches of today’s Poland were basically the western periphery of Kievan Rus. This area is not rich in finds of Scandinavian origin. Possibly this follows from the fact that, in general, in south-west Rus we have no sites of Scandinavian appearance.

В. Газо (Кан, Франция)Становление церковной иерархии в Нормандии (X-XI вв.)

Княжество норманнов во Франции было основано в 911 г. в результате уступки этих земель Карлом Простым конунгу Роллону, которые вскоре и получили название Нормандия. Они располагались в границах Руанского герцогства, почти точно совпадающего с церковной епархией Руана, которая в свою очередь соответствовала территории Лугудунской Галлии II, бывшей римской провинции. Такое территориальное деление всходило еще к реформе императора

15

Диоклетиана, превратившей Руан в один из главных городов префектуры Галлия. Лугудунская Галлия, огромная по своей территории, разделялась на четыре части: земли, лежавшие между низовьями Сены и Котентаном, были выделены в новую провинцию (Lugdunensis II), состоящую из 7 городских округов.

Прежде чем затронуть вопрос о становлении церковной организации в Нормандии, обратимся к франкской эпохе. Источниками в это вопросе являются в основном агиографические произведения и данные эпиграфики, которые должны рассматриваться вместе с материалами городской археологии. Главной сложностью в установлении диптихов каждого диоцеза являются информационные лакуны. Первая известная кафедра – Руан, епископ которого Аветиан и диакон Никита участвовали в соборе в Арле в 314 г. Тридцать лет спустя епископ Рауна Евсевий вновь упоминается в источниках как единственный церковный иерарх в это регионе. Первый епископ Байе, Екзюперий, упоминается между 350 и 450 гг. В Авранше первый храм, вне всякого сомнения, появляется V в., однако первый епископ упоминается здесь лишь в 511 г., будучи упомянутым среди участников собора в Орлеане. В связи с тем же собором мы сталкиваемся и с упоминанием первых епископов Кутанса, Сан-Ло, Эвро, Эксмее и Сее. Лишь в 538 г. засвидетельствован первый епископ Лизье. Руан всегда был центром митрополитанской провинции. Раскопки в Руане, осуществленные Жаком Ле Мао, продемонстрировали начальную фазу существования собора, построенного епископом Виктрисием около 395 г., куда были перенесены реликвии, пожертвованные св. Амвросием Медиоланским, хотя епископская церковь должна была существовать еще в конце IV в.

В VI в. появляются храмы в главных городах местных епархий. Байе: первое упоминание епархии и подпись епископа Лигидия (Leugadius ecclesiae Bajocensis episcopus) относятся к 538 г., сама кафедра должна была быть основана между серединой IV и серединой V в. Собор мог быть построен епископом Экзюперием. Авранш: Епископ Непус уже присутствовал на соборе в Орлеане в 511 г. Первый храм был посвящен св. ап. Андрею. Археологические свидетельства о нем могут относиться к 390-400 гг. Как и Руан и Байе, Авранш является одной из самых древних епископских кафедр. Эвро: епископ этого города также присутствовал на соборе в Орлеане в 511 г. Однако был ли Торинус, упоминаемый агиографией, в действительности его предшественником? Дата строительства кафедрального собора, упомянутого в 912 г. и посвященного Матери Божией, неизвестна. Сее : епископ Литардий тоже был на соборе 511 г. в Орлеане. Главный храм епархии был посвящен свв. Гервасию и Протасию. Лизье : первый епископ упоминается в 538 г. Дата строительства собора св. Петра остается неизвестной. Кутанс: диптихи его епископов в донорманнскую эпоху весьма сложно установить. Впервые епископская кафедра упоминается в 511 г. Возможно, епископы иногда переносили резиденцию в Сан-Ло. О соборе, некогда посвященном Богородице, ничего не известно до IX в. Если говорить о церковной структуре будущей Нормандии в это время, то здесь еще не было приходской системы. Однако базилики при кладбищах существовали в Руане, Байе, Эвро и Авранше. Лишь в VII в. начинается настоящая евангелизация сельской местности, в процессе которой особенно стоит подчеркнуть роль монастырей. Необходимо отметить, что полного территориального совпадения между церковной епархией Руана и Нормандским герцогством не существует. Граница, установленная в 911 г., разделила древнее графство Вексан. Французский Вексан не принадлежал к герцогству, однако входил в Руанскую митрополию и подчинялся ее архиепископу. Южная граница епархии некоторое время шла по р.Сарт от Алансона, затем, у Вернейя, следовала по р.Авр. Однако епархия Сее простиралась и к югу от этой границы, соприкасаясь с владениями епископа Мана (митрополия Тура). В географическом плане, к северу от границ Руанской митрополии, находился Манш и р. Бресль. К северо-востоку располагался Епт. Далее она устремлялась к Уазе, охватывая французский Вексан. Южной границей диоцеза была р.Сена от места слияния с р.Уазой до Эльбефа. Далее она захватывала значительную часть Перша вместе Мортань и Белемом. Когда в 1050 г. Вильгельм Завоеватель подчинил Нормандии Пассэ, иначе именуемый Донфронт, этот район под его патронажем простерся на юго-запад, достигая р.Рисль. Граница шла по этой реке от южного Брионна до самого устья. На юг от епархии Руана диоцез Эвро был с северо-востока ограничен Сеной, с запада р.Шарантон, притоком р. Рисль и на юге р.Авр, притоком р. Эр.

Епархия Лизье с севера ограничивалась Ламаншем, на востоке р.Рисль и р.Шарантон и на западе р.Див. На юге границы оставались достаточно подвижными. Район Гасе был включен в епархию лишь в середине XI в. в результате соперничества двух нормандских аристократических родов Жируар и Беллем. Граница была окончательно проведена по р. Дон, небольшому притоку р.Орн. Диоцез Сее с севера примыкал к р.Див, затем его граница примерно соответствовала двум

16

притокам Дива, рр.Удону и Лэзону. На юго-западе граница достигала р.Варен, притока р. Мейн, потом уходила на юго-восток, достигая р.Сарт около Алансона. В верхнем течении у Мель-сюр-Сарт, она отклонялась от берегов реки, дабы включить в себя значительную часть Перша, который в политическом отношении от герцогства не зависел. Границей Байе на севере был Манш. На западе – р.Вир и на востоке – р.Див и его приток р.Лэзон. На юге граница простиралась до р.Варен охватывая Флер и Тиншбрэ. Епархия Кутанса включала в себя Котантан, Манш ограничивал ее с запада, с севера и востока. На востоке же она отделялась от Байе р. Вир, но включала в свои пределы Сан-Ло. Острова Джерси и Гернеси также были ее частью. На юге р. Тар разграничивала ее с диоцезом Авранша. Епархия Авранша была самой небольшой, она контролировала долины рр.Сее и Селуны. На юго-западе ее границы достигали Куэснона, Бретани и епархии Дол. С юга ее ограничивала р.Тронсон, приток Куэснона. Необходимо рассмотреть и экстерриториальные церковные анклавы, которые с франкской эпохи могли находиться на территории епархий, подчиняясь при этом соседнему епископу. Прежде всего, это анклавы Байе на территории Лизье и Кутанса. Бретонская епархия Дол до французской Революции владела четырьмя приходами на южном берегу Сены в районе нижнего Рисля, уже с VII в.

Эпоха набегов викингов в полной мере затронула церковные структуры во второй половине IX в. Однако стоит отметить, что ни один диоцез не прекратил своего существования, даже если некоторые епископы были убиты викингами, как например Балтфридий из Байе в 858 г. и Лист из Кутанса в 889 г. Епископ Сее был захвачен в плен, увезен за море и обращен в рабство, однако в последствии выкуплен. Что нам известно о епископах и епархиальной жизни в эпоху викингов? Епископы Руана предпочли удалиться в свои владения за пределами города – Суассонэ, однако их связи с ним никогда не прерывались. В епископском диптихе нет никакого разрыва, а канцелярия исправно функционировала. В 911 г. здесь тоже существовал епископ. Эвро: нам остается неизвестным, где епископ мог найти прибежище после 872 г. Лизье : информация о жизни епархии и епископах между 876 и 989/990 гг. отсутствует. Байе: Балтфридий был убит в 858 г., однако местный епископ упоминается уже в 876 г. Возможно, что епархией в 930 г. управлял епископ Анри. Кутанс: в течение IX в. епископы временно переместились в Руан, однако местный диптих продолжается и в X в. Ситуация здесь была достаточно сложная, поскольку в 867 г. король Карл Лысый уступил территории епархии, но не саму кафедру (episcopatus) бретонскому королю Соломону. Авранш сначала был отдан бретонцам. Но в 933 г. этот район окончательно вошел в герцогство Руана. Похоже, что епископ здесь был и в 862 г. Сее: епископская власть не прекратила своего существования, однако епископы переместились ближе к Парижу. В целом ситуацию в это время достаточно сложно оценить. Митрополичий центр в Руане не был серьезно затронут набегами. Так, именно в Руане нашли прибежище епископы Кутанса, однако для некоторых епархий необходимо отметить разрыв в епископском управлении. Какую политику собирались проводить новые правители Руана в отношении Церкви?

Стоит начать с упоминания о том, что два первых графа – Роллон и Гийом Длинный Меч ни в коей мере не были врагами христианства: Роллон был крещен в 911 г., что дало ему право заботиться о Церкви. Известно и об интеграции новой династии в структуры франкского общества. Роллон способствовал возвращению в Руан епископа Франкона, быть может, уже в 912 г. Руанское аббатство Сан-Уэн начало возрождаться после 918 г., когда сюда были возвращены мощи святого. Весьма скоро, менее чем через 10 лет после договора в Сан-Клэр-сюр-Эпт, были заложены основы монастырской и епархиально-приходской церковных организаций. Какова была ситуация в остальных шести диоцезах?

В отношении восстановления норманнского епископата нужно сказать, что одновременно все шесть епископов, во главе с архиепископом Рауна как главой митрополитанского округа, упоминаются не ранее 990 г. в двух источниках, посвященных описанию двух важных епископских соборов. 15 июня 990 г. герцог Ришар I в присутствии архиепископа Роберта и его суфраганов совершил имущественное пожалование коллегиату в Фекампе в день его освящения. При этом перечисляются имена епископов. Накануне, в 989 г., в связи с перенесением мощей св. Уэна в аббатство Сан-Уэн, упоминаются четыре епископа Хюго из Руана, Ришар из Байе, Роже из Лизье и Жерар из Эвро. Епископская иерархия и ее преемство были восстановлены. На кафедре Руана Робер сменил Хюго. Последующие епископские диптихи хорошо известны. В тоже время профессор Л. Мюссе установил существование трех епископов, которые, как кажется, не были связаны с конкретными кафедрами. Он выдвинул гипотезу, что они могли быть episcopi vagantes, непосредственно связанные с проповедью и евангелизацией местного населения.

17

Можно сделать многочисленные наблюдения в связи с восстановлением в Нормандии епископской иерархии. Никаких изменений по сравнению с предшествующей франкской эпохой не произошло. Норманны влились в существующие епархиальные структуры. Ничего не было упразднено, но ничего и не было создано. Лишь границы епархии Лизье были немного изменены, если верить информации Ордерика Виталя. Однако вполне возможно, что были созданы какие-то новые экстерриториальные церковные анклавы. Такое восстановление церковной иерархии должно быть сопоставлено с созданием административной организации герцогства. Во время правления Ришара I были созданы пограничные графства, власть над которыми была передана представителям правящего семейства. Епископская просопография ничего не сообщает, к сожалению, о происхождении иерархов, в отличие от биографий светских правителей. Известно лишь, что Робер, архиепископ Руана между 989 и 1037 гг., был вторым сыном Ришара I и герцогини Гоннории. Его преемник Може был одним из сыновей Ршара II. Хюго из Байе также был и герцогского рода. Если другие епископы и не были связаны со знатными семействами, то лишь в силу того, что герцоги не хотели рисковать, передавая власть над епархиями кому-либо из сильных мира сего. Эта схема соответствовала каролингской и догрегорианской модели. Церковь и на самом деле была графской Церковью. Папа не вмешивался в порядок епископских назначений. Вплоть до середины XI в. все епископы назначались герцогом. Отметим, тем не менее, что в 1050- ые гг. епископ Сее весьма часто отсутствовал в окружении правителя, что должно объясняться утратой герцогом влияния в южной части Нормандии.

Если 990 г. и отмечает восстановление порядка в епископской иерархии, это нисколько не свидетельствует о возвращении иерархов на свои кафедры. Например, епископы Кутанса находились в Сан-Ло, а местные каноники еще какое-то время оставались в Руане. Лишь не ранее середины XI в. в эпоху правления Вильгельма Завоевателя были созваны первые соборы под председательством герцога и архиепископа. Возвращение епископов на свои кафедры сопровождалось активной перестройкой и строительством соборов. Так было в Руане при архиепископе Робере. В целом, настоящее строительство было предпринято не ранее 1020-ых гг., как и приведение в порядок церковного наследства. Соборные капитулы с четким разделением внутренних функций и своей иерархией (декан, казначей, секретарь, регент хора) сформировались к 1060-1070-м гг. В Руане в начале XI в. известны один регент и четыре декана. В Сее перед 1057 г. было пять архидиаконов, а в Байе, накануне 1066 г., всего один. Очевидно, что можно говорить о настоящем формировании капитула к последней четверти XI в. В конце XI в. капитул Байе состоял из 25 каноников. Институт архидиаконов создал сеть архидиаконатов в середине XII в. Они должны были осуществлять ежегодные проверки ризниц, богослужебной утвари, облачений и книг. Приходские священники, которые еще долго представляли институт целибата, назначались патроном местной церкви, который зачастую был мирянином. Движение за воссоздание частных церквей разворачивалось в Нормандии медленно. Во время своего пребывания на кафедре епископ Авранша Жан составил литургический трактат De officiis ecclesisticis, в соответствии с который была проведена реформа на территории епархии.

Можно говорить о том, что воссоздание епископально-приходской системы по инициативе герцогов Нормандских в соответствии с франкской схемой, предполагавшей регулярное замещение епископских кафедр, проходило весьма медленно. Похожий процесс проводился светской властью и в отношении монастырских структур, которые существенно пострадали после 841 г. от постоянных опустошений викингами. Роллон совершил ряд вкладов в многие монастыри, однако при его преемниках Гийоме Длинный Меч и Ришаре I в 940-960 гг. были предприняты первые настоящие меры по восстановлению монастырской жизни в Жумьеже, Фонтанелле, Сан-Торане в Эвро и на Мон-сан-Мишель. В случае с монастырями Жумьеж и Фонтанель, герцог призвал сюда аббатов иностранного происхождения, поскольку выбор кандидатов на местах практически отсутствовал, ибо местное монашество удалилось в безопасные места вместе со своими архивами и реликвиями. На следующем этапе, Ришар, в 1001 г., призвал Гийома из Вольпьано, аббата итальянского происхождения, клюнийского реформатора из дижонского аббатства Сан-Бенин в Бургундии. Он начал преобразовывать институт епархиальных каноников в Фекампе, устроенный во дворце, поостренном первыми герцогами на территории бенедиктинского аббатства, которое сам и возглавил. Гийом из Вольпьано не замедлил превратить Фекамп в центр монашеской реформы в Нормандии, этот монастырь и его аббаты стали во главе монашеской организации в крае.

Гийом был аббатом в Фекампе с 1001 по 1028 гг. Затем в 1028 г., по указанию герцога Роберта, он уступил свое место Жанну из Равенны, герцогскому духовнику. В Бернэ аббатство

18

было основано супругой Ришара II, Юдифью, еще до 1027 г. сюда самим Гийомом был назначен хранитель (custos) Тьерри, монах из Дижона, а затем священник в Фекампе, который приехал в Нормандии вместе с Гийомом. В Жумьеже в 1017 г. он назначает Тьерри, который впоследствии возглавляет оба аббатства: Жумьеж и Бернэ. Анналы Жумьежа указывают, что он установил здесь «дижонские обычаи». На Мон-сан-Мишель уже известный нам Тьерри сменил итальянца Суппо в 1023 г. До 1030/1031 гг. Гйом руководил монашеской реформой в Нормандии. Лишь аббатство Фонтеннель/Сан-Вандриль и Сан-Уан в Руане не были подчинены Фекампу. После 1030 г. усилия герцогов по устроению монашеской жизни в Нормандии дополнились действиями местной аристократии, представители которой основали или восстановили более десятка монастырей по всей Нормандии. В отношении приходской системы ничего невозможно сказать точно, поскольку в то время она как таковая не существовала. Однако быть аббатом Фекампа было весьма престижно, они являлись единственными норманнскими аббатами в XII в., которые получали от папы из Рима особые инсигнии. Стоит отметить, что некоторые аббаты играли значительную роль при дворе, рядом с именем Жана из Фекампа можно упомянуть Градульфа из Сан-Вандриля, которые постоянно присутствовал в окружении герцога. В заключении стоит сказать, что Церковь Нормандии была Церковью герцога. Назначение на церковные должности находилось в руках нормандских правителей, которые умели окружить себя талантливыми людьми, зачастую иностранного происхождения, как это было в случае с аббатами начиная с Х в. Становление регулярных приходских структур происходило медленно, оно достигло известных результатов в 1030-1040 гг., когда Вильгельм стал герцогом. В целом, не входя в детали, епископы и аббаты поддерживали политику герцогов. Епископат, чье назначение зависело от светских правителей, должны были быть, в согласии с каролингской традицией, их помощниками. Однако трудно, сказать был ли Вильгельм Завоеватель инструментом Грегорианской реформы в Нормандии, и какую роль играли здесь церковные сановники, обязанные своими кафедрами герцогской власти.

(Перевод с французского А.Е. Мусина)

V. Gazeau (Caen, France)L’établissement de la hiérarchie ecclésiastique dans la principauté normande (Xe-début XIe

siècle)

La principauté normande fondée en 911 par la cession à Rollon par Charles le Simple de ce qu’on appellera bientôt la Normandie mais qui n’est encore que le comté de Rouen coïncide presque avec la

19

province ecclésiastique de Rouen, qui correspond elle-même avec la deuxième Lyonnaise, ancienne province romaine. Il faut encore remonter à la réforme de Dioclétien qui fit de Rouen l’un des chefs-lieux de la Gaule. La province de Lyonnaise qui était immense fut scindée en quatre parties  : le territoire qui s’étendait entre la Basse Seine et le Cotentin forma une nouvelle province, la deuxième Lyonnaise composée de sept cités.

Avant d’aborder la mise en place de la hiérarchie ecclésiastique dans la principauté normande, regardons vers la période franque. Les sources de l’enquête sont d’abord hagiographiques et épigraphiques et doivent être associées aux données de l’archéologie notamment urbaine. Le principal obstacle à la connaissance des listes épiscopales pour chacun des diocèses francs consiste dans le manque de fiabilité des sources.

Le premier siège épiscopal attesté est celui de Rouen dont l’évêque Avitianus et le diacre Nicetius ont siégé au concile d’Arles en 314. Trente ans plus tard l’évêque de Rouen Eusebius est encore le seul attesté. Un premier évêque a siégé à Bayeux entre 350 et 450, Exsuperius. La première église d’Avranches fut sans doute construite au Ve siècle mais le premier évêque connu est en 511 au concile d’Orléans. A ce même concile, on trouve les premières mentions d’évêques de Coutances/Saint-Lô, d’Evreux et sans doute d’Exmes/Sées. Ce n’est qu’en 538 qu’est attesté un premier évêque à Lisieux. Rouen a toujours été la métropole de la province ecclésiastique. Les fouilles effectuées à Rouen, notamment par Jacques Le Maho, ont montré l’existence de la cathédrale -même s’il a dû exister une église épiscopale à la fin du IVe siècle - et l’on sait que c’est l’évêque Victrice qui la construisit vers 395. Il y fit venir des reliques données par Ambroise de Milan.

C’est au VIe siècle qu’apparaissent les églises chefs-lieux des diocèses. Bayeux : la première mention d’un évêché est la signature de Leugadius ecclesiae Bajocensis episcopus en 538 ; le siège aurait été fondé entre le milieu du IVe et le milieu du Ve siècle. La cathédrale a dû être construite par Exsuperius. Avranches : Nepus apparaît au concile d’Orléans de 511. Une première cathédrale dédiée à saint André. Ses traces archéologiques datent peut-être de 390-400. Ce serait le plus ancien siège épiscopal avec Rouen et Bayeux. Evreux : un évêque au concile d’Orléans également en 511. Fut-il précédé par Taurinus attesté par l’hagiographie ? Dédiée à Notre- Dame, la cathédrale est construite à une date inconnue. Attestée en 912. Sées : Litardus présent au concile d’Orléans de 511. Cathédrale dédiée à saint Gervais et saint Protais. Lisieux : premier évêque en 538. Cathédrale Saint-Pierre, on ignore la date de sa construction. Coutances : difficile d’établir la liste épiscopale avant l’époque normande. Un premier siège épiscopal attesté en 511. Les évêques semblent avoir siégé parfois à Saint-Lô, résidence secondaire. Pas de cathédrale connue avant le IXe siècle. Elle est alors consacrée à Notre-Dame.

L’équipement religieux de la future Normandie : pas encore d’églises paroissiales. Mais des basiliques cimitériales sont attestées à Rouen, Bayeux, Evreux et Avranches. Ce n’est qu’au VIIe siècle que commence véritablement l’évangélisation des campagnes. Le rôle des abbayes doit être mis en évidence. Il n’y a pas de coïncidence totale entre la province ecclésiastique de Rouen et la Normandie des ducs. La frontière établie en 911 coupe l’ancien comté du Vexin. En effet le Vexin français n’appartient pas à la principauté normande mais relève du diocèse de Rouen et donc de l’archevêque de Rouen. Au sud de la province, la frontière suit quelque temps la Sarthe, à partir d’Alençon puis rejoint l’Avre avant Verneuil. Or, le diocèse de Sées se prolonge au sud de cette limite en de l’évêque du Mans (province ecclésiastique de Tours).

Sur un plan géographique, au nord la limite du diocèse de Rouen est la Manche et la rivière de la Bresle et de l’Epte au nord-est. Puis elle s’écarte de la rivière pour rejoindre l’Oise en englobant le Vexin français. La limite sud du diocèse est la Seine, du confluent de l’Oise jusqu’à Elbeuf. Puis elle comprenant une bonne partie du Perche, y compris Mortagne et Bellême. Au sud du diocèse de Rouen, le diocèse d’Evreux limité au nord-est par la Seine, à l’ouest par la Charentonne, affluent de la Risle, et au sud par l’Avre, affluent de l’Eure.

Le diocèse de Lisieux est borné au nord par la Manche, à l’est par la Risle et la Charentonne et à l’ouest par la Dives. Au sud, les limites sont restées floues. La région de Gacé n’aurait été incorporée que vers le milieu du XIe siècle, en raison vraisemblablement des rivalités de deux familles de l’aristocratie normande (Giroie et Bellême). La frontière définitive fut placée sur le Don, petit affluent de l’Orne.

Le diocèse de Sées : au nord il rejoint le Dives puis ses limites vont correspondre à peu près aux cours de deux affluents de la Dives, l’Oudon et le Laizon. Vers le sud-ouest, la limite atteint la Varenne, affluent de la Mayenne, puis oblique vers le sud-est pour rejoindre la Sarthe près d’Alençon. En amont, peu avant Le Mesle-sur-Sarthe, elle cesse de suivre la rivière pour englober une grande partie du Perche qui politiquement ne relève pas du duché. Diocèse de Bayeux : au nord la limite est la Manche. A l’ouest, la Vire et à l’est la Dives et son affluent le Laizon. Vers le sud le diocèse s’étend jusqu’à la Varenne au-

20

delà de Flers et de Tinchebray. Le diocèse de Coutances englobe le Cotentin et la Manche le borne à l’ouest, au nord et à l’est. Vers l’est, il est séparé du diocèse de Bayeux par la Vire mais inclut Saint-Lô. Les îles de Jersey et de Guernesey en font partie. Au sud, la rivière du Thar est la limite avec le diocèse d’Avranches. Le diocèse d’Avranches : le plus petit ; il comprend les deux vallées de la Sée et de la Sélune. Au sud-ouest la limite rejoint le Couesnon, frontière avec le diocèse de Dol et la Bretagne ; au sud, la limite est le Tronçon, affluent du Couesnon.

Il faut également observer de nombreuses exemptions. Dès l’époque franque il y a des enclaves de diocèses dans d’autres diocèses : ainsi les enclaves de Bayeux dans les diocèses de Lisieux et de Coutances. Le diocèse breton de Dol possédait jusqu’à la Révolution française quatre paroisses sur la rive sud de la Seine, autour de la basse Risle depuis le VIIe siècle sans doute.

La période des incursions vikings a atteint de plein fouet ces structures ecclésiastiques dans la deuxième moitié du IXe siècle. Toutefois il convient de remarquer qu’aucun diocèse ne disparut, même si des évêques moururent tués par les Vikings, Baltfridus de Bayeux en 858 et Lista de Coutances en 889. L’évêque de Sées fut emmené outre-mer, mis en esclavage et racheté ensuite.

Que savons-nous des évêques et des diocèses durant la période viking ? Il apparaît que si les évêques de Rouen se sont repliés vers des domaines qu’ils possédaient à l’extérieur de la cité (Soissonnais), les liens avec leur cité ne furent jamais rompus. Il n’y a pas de lacune dans la liste épiscopale. On voit même une chancellerie fonctionner. En 911 il y a un évêque. Evreux : on ignore où l’évêque a pu trouver refuge après 872. Lisieux : entre 876 et 989/990 on ignore tout des événements liés aux évêques de ce diocèse. Bayeux : Baltfridus tué en 858. Un évêque encore attesté en 876. Peut-être un évêque Henri en 930. Coutances : un repli sur Rouen des évêques a dû se produire dans le courant du IXe siècle. La liste épiscopale ne s’arrête pas au Xe siècle. La situation est compliquée car en 867 le roi Charles le Chauve a cédé le diocèse mais pas l’episcopatus au roi breton Salomon. Avranches : il fut cédé aux Bretons. Mais c’est en 933 que la région fut définitivement cédée aux comtes de Rouen. Il semble qu’il y ait encore un évêque en 862. Sées : les évêques ne disparaissent pas mais se replient dans le Bassin Parisien. Globalement la situation est difficile à cerner. Le siège de Rouen n’a pas été vraiment atteint. A Rouen sont réfugiés les évêques de Coutances. Des interruptions totales pour certains évêchés.

Quelle politique les comtes de Rouen vont-ils mener ? Il convient de commencer en notant que les deux premiers comtes Rollon et Guillaume Longue Epée ne sont en rien des ennemis de la religion chrétienne ; le baptême donné à Rollon en 911 lui confère des droits, et en premier lieu, l’obligation de respecter les églises. On sait l’intégration de la dynastie naissante aux structures franques. Rollon a réinstallé un évêque Francon, peut-être dès 911, à Rouen. L’abbaye rouennaise Saint-Ouen de Rouen fut restaurée dès 918, date du retour des reliques. Très tôt, moins de dix ans après Saint-Clair-sur-Epte, les bases rouennaises de la hiérarchie séculière et régulière sont jetées. Qu’en est-il ailleurs dans les six diocèses ?

La reconstitution de l’épiscopat normand : ce n’est pas avant 990 que les six évêques (rappelons que l’évêque de Rouen est aussi archevêque de la province ecclésiastique) sont présents tous ensemble. Ce sont deux textes presque contemporains qui consacrent la présence simultanée de ces évêques à deux événements de grande importance. Le 15 juin 990 le duc Richard Ier, avec le concours de l’archevêque Robert et de tous les évêques suffragants, accorde un ensemble de biens à la collégiale de Fécamp, au jour de la dédicace de l’établissement. Les noms des évêques sont énumérés. L’année précédente, en 989, à l’occasion de la translation des reliques de saint Ouen dans l’abbaye rouennaise de Saint-Ouen, quatre évêques sont présents : Hugues de Rouen, Richard de Bayeux, Roger de Lisieux, Gérard d’Evreux.

On observe donc d’une part que la hiérarchie de l’Eglise séculière est enfin reconstituée et que les successions se déroulent normalement. En effet, à Rouen Robert a succédé à Hugues. Par la suite les listes épiscopales sont parfaitement connues. Le professeur Musset a relevé trois évêques qui ne semblent pas siéger sur des sièges déterminés. Il pose l’hypothèse que ces trois personnages pourraient être des episcopi vagantes, liés à l’évangélisation.

Plusieurs remarques peuvent être faites au sujet de la remise en place de la hiérarchie épiscopale. Il n’y eut aucune modification des structures franques antérieures. Les Normands se sont coulés dans les diocèses existant. Il n’y eut aucune suppression et pas de création. Les limites du diocèse de Lisieux furent légèrement modifiées si l’on en croit Orderic Vital. Il est possible aussi que quelques petites enclaves aient été créées. Cette remise en ordre de la hiérarchie doit être mise en parallèle avec la mise en œuvre d’une organisation administrative : c’est sous le principat de Richard Ier que sont créés les comtés confiés aux frontières à des hommes de la dynastie ducale ; la prosopographie des évêques ne laisse pas connaître les origines de tous les évêques, à la différence de celles des comtes. On connaît seulement la figure de Robert qui fut archevêque de Rouen de 989 à 1037 et qui était le second fils de Richard Ier et de

21

la duchesse Gonnor. Son successeur Mauger est un des fils de Richard II. Hugues de Bayeux est également un membre du lignage ducal. Si les autres évêques ne semblent pas appartenir à des lignages d’importance, c’est sans doute dû à la volonté des ducs de ne pas risquer que ceux-ci puissent s’approprier un diocèse. Le schéma mis en place obéit au modèle carolingien ou pré-grégorien. En effet l’Eglise est l’Eglise du duc. Le pape n’intervient en aucun cas dans la remise en ordre de l’Eglise séculière. Les évêques sont jusqu’au milieu du XIe siècle, tous nommés par le duc. Observons néanmoins que dans les années 1050, l’évêque de Sées est très souvent absent de l’entourage ducal, ce qui s’explique par la perte d’influence dans la partie méridionale du duché.

Si la date de 990 marque la remise en ordre de la hiérarchie épiscopale, en revanche elle ne marque pas le retour de tous les évêques dans leur chef-lieu de diocèse. Par exemple, les évêques de Coutances résidèrent à Saint-Lô ou même certains chanoines de Coutances restèrent à Rouen quelque temps. Ce n’est pas avant le milieu du XIe siècle, sous le principat de Guillaume le Bâtard que se réunirent les premiers synodes présidés par le duc et l’archevêque.

Le retour des évêques s’accompagne d’une politique active de construction ou reconstruction des cathédrales. C’est le cas à Rouen sous l’archevêque Robert. D’une manière générale ce n’est pas avant les années 1020 que furent véritablement entreprises les constructions ainsi que les remises en ordre des patrimoines des cathédrales. Les chapitres cathédraux furent définitivement en place dans les années 1060-1070, avec des offices bien définis et hiérarchisés (doyen, trésorier, chancelier, chantre). A Rouen, on trouve au début du XIe siècle un chantre et quatre doyens. A Sées, cinq archidiacres avant 1057. A Bayeux on trouve un archidiacre avant 1066. Il n’est pas évident qu’on puisse affirmer l’existence de véritables chapitres avant le dernier quart du XIe siècle.

À la fin du XIe siècle, le chapitre de Bayeux comprend 25 chanoines. Un réseau d’archidiacres sillonne les archidiaconés définitivement en place seulement au milieu du XIIe siècle. Ils doivent effectuer des inspections annuelles des vêtements, du mobilier liturgique, des livres de prière des prêtres. Les prêtres des paroisses, s’ils ne respectent pas longtemps encore le célibat, sont nommés par un patron qui reste encore un laïque assez souvent. Le mouvement de restitution des églises privées est assez lent en Normandie. Pendant son épiscopat à Avranches, l’évêque Jean rédigea un traité liturgique, le De officiis ecclesisticis qui fournit un modèle pour une réforme liturgique à toute la province.

On conclut à une très lente remise en ordre de la hiérarchie de l’Eglise séculière, dans la main des princes normands selon le schéma franc qui consista à réoccuper les sièges épiscopaux. Un processus assez semblable guida les ducs pour la remise en ordre de l’Eglise régulière qui avait souffert dès 841 des exactions perpétrés par les vikings.

Si Rollon passe pour avoir accordé quelques donations à plusieurs abbayes, c’est surtout sous le principat de ses successeurs Guillaume Longue Epée et Richard Ier que les premières restaurations vont être lancées dans les années 940-960 à Jumièges, Fontenelle, Saint-Taurin d’Evreux et au Mont-Saint-Michel. Dans le cas de Jumièges et de Fontenelle, le duc fait appel à des abbés étrangers à la province, le vivier de moines présents en Normandie étant sans doute réduit à néant, les moines ayant fui loin emportant avec eux les reliques et les chartes. Puis dans une seconde phase, Richard II, en 1001, fait appel à Guillaume de Volpiano, un abbé d’origine italienne, réformateur clunisien de l’abbaye Saint-Bénigne de Dijon en Bourgogne. Celui-ci entreprend de transformer la collégiale de chanoines séculiers de Fécamp implantée dans le palais construit pas les premiers ducs en abbaye bénédictine dont il prend la tête. Guillaume de Volpiano ne va pas tarder à faire de Fécamp une sorte de tête de pont de la réforme monastique en Normandie ; Fécamp et ses abbés peuvent être considérés comme au sommet de la hiérarchie abbatiale de Normandie. Guillaume est abbé de Fécamp de 1001 à 1028.

- à Fécamp : à la demande du duc Robert il cède la place à Jean de Ravenne, son prieur, en 1028- à Bernay abbaye fondée par l’épouse de Richard II, Judith : à une date inconnue (avant 1027) il

est aidé ou remplacé par un custos ou gardien, Thierry, ancien moine de Dijon et prieur de Fécamp venu en Normandie avec Guillaume de Volpiano.

- à Jumièges : en 1017 il place Thierry qui cumule les abbatiats de Jumièges et de Bernay. Les Annales de Jumièges indiquent explicitement qu’il introduit à Jumièges les coutumes dijonnaises.

- au Mont Saint-Michel : le même Thierry succède à l’Italien Suppo en 1023.Avant 1030/1031, Guillaume de Volpiano orchestre la réforme en Normandie. Seule l’abbaye de

Fontenelle/Saint-Wandrille et Saint-Ouen de Rouen échappent à la main mise de Fécamp. Après 1030, les ducs ne seront plus les seuls à favoriser le monachisme dans la principauté.

L’aristocratie restaure ou fonde une quinzaine de monastères dispersés dans la Normandie. Il est impossible de parler de hiérarchie pour l’Eglise régulière car par définition ce concept n’a aucune raison d’être. Toutefois les abbés de Fécamp demeurent très prestigieux ; ils seront les seuls abbés en

22

Normandie au XIIe siècle à recevoir des papes les insignes pontificaux ; il est à noter que certaines figures abbatiales jouissent d’une autorité plus forte que d’autres : ainsi aux côtés de Jean de Fécamp, on peut citer Gradulphe de Saint-Wandrille qui gravite continuellement dans l’entourage des ducs.

En conclusion, l’Eglise normande est l’Eglise du duc. Les nominations sont entre les mains des princes normands qui ont su s’entourer d’hommes de qualité, souvent des étrangers dans le cas des abbés, dès le début du Xe siècle. La mise en place de la hiérarchie ecclésiastique séculière et si on peut le dire régulière a été lente, elle est efficace dans les années 1030-1040 au moment où le duc Guillaume accède au principat. Les structures ecclésiastiques sont efficaces. Dans l’ensemble, et l’on ne pourra pas entrer dans les détails, évêques et abbés soutinrent la politique ducale. Les évêques, dont les nominations sont au choix du duc, doivent être dans la tradition carolingienne, des auxiliaires des princes. Guillaume sera-t-il l’instrument de la réforme grégorienne ? C’est une autre question ; quel rôle joueront les prélats qui doivent leur siège épiscopal et abbatial au duc ?

А. А. Гиппиус (Москва) «Новгородские люди от рода варяжска»

Заключительная фраза рассказа «Повести временных лет» о призвании варягов — «суть людие новъгородьци от рода варяжьска, преже бо бѣша словѣне» — поражая видимой бессмысленностью ее буквального прочтения, провоцирует исследователей на окольные толкования. Под «словенами» в этом контексте следует, по-видимому, понимать не новгородских словен (как это обычно делается), а славян; ср. сказанное под 906 г. обо всем восточном славянстве: «отъ варягъ бо прозвашася Русью, а первое бѣша словѣне». Летописец скорее всего имел в виду смену «славянской» идентичности на «русскую», постулируя ее в отношении населения Новгорода в первом случае и Русской земли (в широком смысле) — во втором. Но если во втором случае летописная формулировка вполне органична, то о первом этого сказать нельзя: в качестве обозначения приобретенной новгородцами «русской» идентичности сочетание «от рода варяжска» выглядит исключительно странно. Причина этого, на наш взгляд, заключается в том, что составитель ПВЛ переосмыслил соответствующий контекст своего источника – Киевского Начального свода 1090-х гг. В отражающей этот свод Новгородской 1-й летописи младшего извода слова «преже бо бѣша словѣне» отсутствуют, зато имеется хронологическое уточнение «до днешняго дне». Очевидную параллель к чтению данного места в Начальном своде составляет другой пассаж о киевских полянах, которым завершается рассказ об основании Киева. Ср.:

*И бѣша мужи мудрии и съмысльнии, нарицахуся поляне, отъ нихъ же суть Кыевѣ поляне и до сего дьне

*И отъ тѣхъ варягъ находьникъ тѣхъ прозъвашася Роусь и отъ тѣхъ словеть Русьская земля; и соуть новъгородьстии людие до дьнешьняго дьне отъ рода варяжьска

Смысл первого контекста очевиден: поляне, ведущие свой род от братьев, основавших Киев, и ныне составляют часть киевского населения. Но аналогичным образом можно понять и второй контекст; для этого нужно лишь иначе трактовать форму суть – как имеющую не связочное, а бытийное значение: ‘и есть [имеются] по сей день новгородцы, [происходящие] из рода варягов’. В таком прочтении фраза говорит лишь о присутствии потомков «тех» варягов среди постоянного населения Новгорода, но никак не о варяжской принадлежности этого населения в целом.

Вторая часть доклада резюмирует ранее изложенные соображения, развивающие гипотезу А.А. Молчанова, согласно которой новгородский боярский род Гюрятиничей-Роговичей, представленный в XII-XIII вв. пятью поколениями посадников (Гюрята Рогович – Мирослав Гюрятинич – Якун Мирославич – Дмитр Якунич – Иванко Дмитрович) восходит к знатному выходцу из Скандинавии Рёгнвальду (др.-р. Рогъволодъ) Ульвссону, родичу жены Ярослава Мудрого Ингигерд, прибывшему вместе с ней на Русь и получившему в управление Ладогу. Наше дополнение к этой гипотезе заключается в возведении к тому же корню рода Михалковичей, давшего наибольшее за всю историю Новгорода количество высших городских магистратов. (Cм.: Гиппиус А. А. Скандинавский след в истории новгородского боярства // The Slavicization of the Russian North. Ed. By Juhani Nuorluoto. Helsinki, 2006. P. 93-109 // www.slav.helsinki.fi/nwrussia/eng/Conference/pdf/Gippius.pdf).

23

A. Gippius (Moscow) “Novgorod people of Varangian origin”

The account of the Russian Primary Chronicle (PVL) known as the “Calling of the Varangians” ends up with the following statement: “And the Novgorod people are of Varangian origin, though aforetime they were Slovene”. The oddity of this phrase when taken literally makes scholars speculate about its indirect meaning. “Slovene” of this passage should probably be understood not as the local Novgorodian tribe of Slovenians but rather as Slavs in general; cf. the record under 906 where the same words refer to the entire East Slavic population of Rus′: “It is owing to the Varangians that they became known as Rus′, though originally they were Slavs”. What the compiler of the PVL most probably had in mind was the transition from the “Slavic” identity to the “Rus′ian” one, postulated in regard to the Novgorod population in the first case and in regard to the whole Russian land (in the broad sense) – in the second. However, while in the latter case the phrase looks quite organic, in the former it is not so: the “Varangian origin” does not seem to be a proper designation for the “acquired” Rus'ian identity of the Novgorod population. The unevenness of the context can be explained as a result of the PVL compiler’s misinterpretation of his original source – Kievan “Initial Compilation” of the 1090s. In the First Novgorod Chronicle preserving the text of this compilation, the words “but aforetime they were Slovene” are lacking, while the previous phrase contains a chronological remark: “to this day”. In this form the passage finds a clear parallel in the final clause of the account of the foundation of Kiev by the brothers Polyanians:

*И бѣша мужи мудрии и съмысльнии, нарицахуся поляне, отъ нихъ же суть Кыевѣ поляне и до сего дьне

These men were wise and prudent; they were called Polyanians, and there are Polyanians descending from them living in Kiev to this day

*И отъ тѣхъ варягъ находьникъ тѣхъ прозъвашася Русь и от тѣхъ словеть Русьская земля; и суть новъгородьстии людие до дьнешьняго дьне отъ рода варяжьска

And from those Varangians the Rus′ became known as such and from those the Rus′ian land bears its name, and to this day there are Novgorod people descending from Varangians.

The meaning of the first context is quite clear: the Polyanians descending from the brothers who founded Kiev still constitute part of the city’s population. This pattern seems to be applicable to the second context as well: one only need to treat суть (‘are’) as an existential verb, but not as a copula. If so, then the Initial Compilation spoke of the presence of the descendants of “those” Varangians among the present population of Novgorod, not of the “Varangian” identity of the whole of this population.

The second part of the paper sums up the already published considerations in support of Arkadiy Molchanov’s hypothesis, according to which the Novgorod boyar family of Gyuryatinichi-Rogovichi represented in the 12th-13th centuries by five generations of posadniks (governors: Gyuryata Rogovich – Miroslav Gyuryatinich – Yakun Miroslavich – Dmitr Yakunich – Ivanko Dmitrovich) descended from the noble Scandinavian native Ragnvald (Old Russian Рогъволодъ) Ulvsson, a relative of Ingegerd, wife of Yaroslav the Wise, who arrived with her to Rus and was appointed to govern Ladoga. Our emendation to this hypothesis is in tracing to the same root the family of Mikhalkovichi, which in the course of the 12th-15th centuries produced the greatest number of city governors (See: Gippius А. А. Skandinavskiy sled v istorii novgorodskogo boyarstva (A Scandinavian trace in the history of the Novgorodian boyars, in Russian) // The Slavicization of the Russian North. Ed. J.Nuorluoto. Helsinki, 2006. P.93-109 (www.slav.helsinki.fi/nwrussia/eng/Conference/pdf/Gippius.pdf).

Т.Н. Джаксон (Москва, Россия)Древняя Русь глазами средневековых исландцев

Русско-скандинавские отношения раннего средневековья были предметом детального изучения в последние два века. Скандинавская активность в Восточной Европе совпала по времени с эпохой сложения ранних государств в этом регионе, хотя степень скандинавского участия в этих процессах до конца не ясна. Благодаря комплексному анализу письменных источников, археологического, нумизматического и лингвистического материала исследователи приблизились к пониманию места и роли викингов в социально-экономических процессах, протекавших в Восточной Европе в конце первого – начале второго тысячелетия. Однако многие проблемы остаются до сих пор не решенными.

Одна из них – это выяснение характера русско-скандинавских межэтнических связей. Для ее разрешения важны топонимические данные. Они не только отражают этнические и

24

национальные стереотипы, существовавшие в скандинавском сознании по отношению к восточным соседям, но также приоткрывают исторические, экономические, политические, религиозные и культурные факторы, которые вели к возникновению этих стереотипов. Настоящий доклад посвящен тем топонимам, которые использовались в памятниках древнескандинавской письменности IX–XIV вв. для обозначения земель за Балтийским морем. Эта этногеографическая номенклатура формировалась одновременно с проникновением скандинавов в Восточную Европу. Две этногеографические традиции, зафиксированные в скальдических стихах, рунических надписях и ранних королевских сагах, с одной стороны, и в поздних королевских сагах, географических сочинениях, скальдических тулах и сагах о древних временах – с другой, отражают определенную пространственную и временную очередность проникновения скандинавов в Восточную Европу, их продвижение по пути «из варяг в греки».

В докладе обсуждается общее представление скандинавов о Восточной Европе как о территории в Austrhálfa – в восточной четверти ойкумены викингов. В нем также идет речь о древнейшем скандинавском обозначении Руси Garðar, возникшем применительно к цепочке укрепленных поселений (называемых местными жителями «городами»), лежавших на пути скандинавов из Ладоги по Волхову вглубь славянской территории. Кроме того, рассматриваются двенадцать названий древнерусских городов – Hólmgarðr, Aldeigjuborg, Kænugarðr, Súrdalar, Pallteskia, Smaleskia, Móramar, Rostofa, Sýrnes, Gaðar, Álaborg, Danparstaðir, – первые восемь из которых практически единодушно отождествляются исследователями с Новгородом, Ладогой, Киевом, Полоцком, Смоленском, Суздалем, Муромом и Ростовом. В целом информация в древнескандинавских источниках, относящаяся к древнерусским городам, позволяет определить область наиболее ранних и наиболее интенсивных славяно-скандинавских контактов (Верхняя Русь – Garðar / Garðaríki – с городами Ладога Aldeigja / Aldeigjuborg и Новгород Hólmgarðr), а также установить характер скандинавского присутствия. Отсутствие более детальной информации определенно указывает на то, что контакты с местным населением осуществлялись только по магистральным путям и были приурочены к основным центрам на этих путях.

И, наконец, поскольку конференция посвящена 1150-летию первого упоминания Новгорода в русских летописях, много внимания уделяется древнескандинавскому обозначению Новгорода Hólmgarðr – его возникновению, значению и употреблению, а также тому образу Новгорода, который имелся в сознании средневекового скандинава и который можно реконструировать на основании совокупного анализа перечисленных выше источников. Хольмгард выступает в древнескандинавских источниках в качестве столицы Гардарики (Руси), где находится и «главный стол конунга Гардов». В целом же Новгород представлен в самом обобщенном виде: здесь находится двор конунга и палаты княгини, палаты для варягов, нанимающихся на службу, церковь св. Олава, торговая площадь, – т. е. перед нами как бы некий традиционный набор характеристик столичного города. Почти все события, происходящие на Руси, связываются в сагах с Новгородом: здесь сидят все русские князья (сочетание «конунг Хольмгарда» становится стереотипной формулой), сюда приходят скандинавы искать прибежища или наниматься на службу, здесь живут некоторое время четыре норвежских конунга (Олав Трюггвасон, Олав Харальдссон, Магнус Олавссон и Харальд Сигурдарсон), отсюда скандинавы отправляются к себе на родину или плывут в Иерусалим, сюда приезжают и скандинавские купцы.

T. Jackson (Moscow, Russia)Old Rus through the eyes of medieval Icelanders

In the course of the last two centuries Russian-Scandinavian relations of the Early Middle Ages have been thoroughly studied. Scandinavian activity in Eastern Europe was simultaneous with the formation of the early states in this region, though the forms of Scandinavian participation therein are unclear. Due to the complex analysis of written sources as well as of archaeological, numismatic and linguistic materials scholars have achieved certain insights into the place and role of the Vikings in the social and economic processes in Eastern Europe at the end of the first and the beginning of the second millennium. However, many problems are still open to discussion.

One of them is the evaluation of the character of Russian and Scandinavian inter-ethnic relations. Toponymic data are of great importance here. They do not only reflect ethnic and national stereotypes that existed in Scandinavian consciousness in respect to their eastern neighbours, but also uncover the historical, economic, political, religious and cultural factors that led to the formation of those stereotypes. The present paper deals with those place-names that were used in the Old Norse-Icelandic written sources

25

of the ninth through the fourteenth centuries for the designation of the lands beyond the Baltic. This ethnogeographical nomenclature had been formed simultaneously with the Scandinavian infiltration into Eastern Europe. Two different ethnogeographical traditions (those of skaldic poetry, runic inscriptions and early sagas, on the one hand, and of geographical treatises, þulur and late sagas, on the other) reflect a certain chronological sequence of Scandinavian penetration into Eastern Europe, a progression in which Scandinavians moved along the route ‘from the Varangians to the Greeks’.

The paper discusses the general concept of Eastern Europe as a territory in the Austrhálfa – the eastern quarter of the oecumene of the Vikings. It also comments on the origin of the earliest Old Norse-Icelandic name for Old Rus (Garðar) – as a designation of a chain of fortified settlements, called by the local population goroda, on the way from Ladoga down the Volkhov into Slavonic territories. It also deals with the names of twelve towns that are considered by the medieval authors, as well as by their modern publishers, to have been Old Russian towns. These are Hólmgarðr, Aldeigjuborg, Kænugarðr, Súrdalar, Pallteskia, Smaleskia, Móramar, Rostofa, Sýrnes, Gaðar, Álaborg, Danparstaðir. The first eight of them are practically unanimously associated with Novgorod, Ladoga, Kiev, Polotsk, Smolensk, Suzdal, Murom and Rostov. On the whole, information pertaining to the Old Russian towns in Old Norse-Icelandic literature allows to delineate in detail the zone of the earliest and the most intensive Slavic-Scandinavian contacts, namely Northern Rus (Garðar, Garðaríki) with Ladoga (Aldeigja, Aldeigjuborg), and Novgorod (Hólmgarðr), to discover the towns and regions that had closest northern contacts, as well as to bring to light the character of Scandinavian presence in Eastern Europe (the lack of more detailed information definitely points to the fact that the contacts with local population were achieved only along the main river routes and were attached to the main towns on these routes).

And finally, since the conference is dedicated to the 1150th anniversary of the first mention of Novgorod in medieval chronicles, much attention is paid to the Old Norse-Icelandic designation of Novgorod Hólmgarðr – to its origin, meaning and usage in the sources, as well as to its image that must have existed in the minds of mediaeval Scandinavians and that can be reconstructed on the basis of these sources. Hólmgarðr is the capital of Garðaríki (Old Rus), where the main seat of the “King of Garðar” is situated. On the whole, Novgorod is presented in the most generalized way: one finds here the King’s court, the Queen’s yard, a special yard for the Varangian guard in the King’s service, St. Óláfr’s church, a market place. All these features create an image of a big town, a capital. Nearly all the events that take place in Old Rus are somehow connected with Novgorod: all Russian princes are seated here, Scandinavian warriors come to Novgorod to join the prince’s guard or to seek refuge, four Norwegian kings (Óláfr Tryggvason, Óláfr Haraldsson, Magnús Óláfsson and Haraldr Sigurðarson) spent a number of years at the court of the Russian prince; from Novgorod Scandinavians go back home to Scandinavia or on a trip to Jerusalem; Novgorod is often visited by Scandinavian merchants.

Дж. Джеш (Ноттингем, Великобритания)Норманны в Западной Европе XII столетия

Свидетельства как рунических надписей, так и скальдической поэзии указывают на то, что т.н. «активность викингов» (т.е. набеги и торговля скандинавов) в XI в. все еще продолжала ощущаться на европейском континенте, и эти свидетельства подтверждаются также некоторыми континентальными источниками (подробности см. в: Jesch 2001, 80-88; Jesch 2004). По-видимому, это была «лебединая песня» эпохи викингов, так как XI в. традиционно рассматривается как конец этого периода и как время, когда отношения Скандинавии с остальной Европой переместились в другую плоскость. Имело место усиление культурно-политических, а также экономических и военных контактов, чему способствовало официальное признание христианства в Скандинавии и, соответственно, ее вовлечение в религиозные и культурные процессы, связанные с Римом. В самом конце эпохи викингов, такой феномен как паломничество, дало скандинавам дополнительный импульс для путешествий на юг, а к XII в. также для посещения Святой Земли в походах, которые можно считать «крестовыми».

Для XII в. рунические надписи дают мало полезной информации о таких походах, однако скальдические сказания продолжают фиксировать заморские приключения и столкновения. В данном докладе сделана попытка исследовать отраженный в стихах опыт двух правителей-«крестоносцев»: Сигурда Крестоносца, короля Норвегии, и Регнвальда Кали Кольссона, оркнейского ярла, которые совершили поход в Святую Землю в XII в. как с религиозными, так и военными целями. Путешествие Сигурда описано его придворными поэтами, а Регнвальд и сам был поэтом. Здесь основное внимание уделено тем частям путешествий,

26

которые проходили через Западную Европу (таким образом, мы опускаем их знакомство со Святой Землей). Мы исследуем, как два этих поэтических корпуса (разделенные во времени полувеком) описывают Западную Европу и то, чем скандинавские путешественники-«крестоносцы» занимались на своем пути. И по форме, и по своему основному содержанию эта поэзия уходит корнями в эпоху викингов, уделяя особое внимание флотам, отдельным сражениям и походам, и используя традиционные словарь и систему образов. Тем не менее, в частности, Регнвальд, хотя и описывает свое собственное путешествие, подражая как можно ближе сказанию о крестовом походе Сигурда, все-таки будучи поэтом, рассматривает его в новом и отличающемся ракурсе, фиксируя и другие события, кроме битв и походов, и создавая таким образом поэтику новую по форме, хотя и традиционную по стилю.

Это поэтическое знакомство с Западной Европой двенадцатого века и ее различными обитателями показывает, как скандинавы, пусть и придерживаясь своей собственной культурной традиции и выражая свое скандинавское самосознание, тем не менее, подвергались культурным, политическим и религиозным трансформациям, вызванных такими контактами. Традиционные и устойчиво сформировавшиеся культурные модели могли адаптироваться и перерабатываться по мере того, как менялся характер скандинавских походов на юг.

(Перевод с английского А.В. Гилевича)

J. Jesch (Nottingham, United Kingdom)Norsemen in Western Europe in the Twelfth Century

The evidence of both runic inscriptions and skaldic verse shows that what we might call ‘viking’ activities (i.e. both raiding and trading, by Scandinavians) were still taking place on the European continent in the eleventh century, and this evidence is supported by some continental sources (see Jesch 2001, 80-88, and Jesch 2004 for further details). This seems to be the last gasp of the Viking Age, as the eleventh century is traditionally seen as the end of that period, and as a time when relationships between Scandinavia and the rest of Europe move on to a new footing. There are increased cultural and political as well as economic and military contacts, all facilitated by the official adoption of Christianity in Scandinavia and thus its inclusion in the religious and cultural networks emanating from Rome. At the very end of the Viking Age, activities such as pilgrimage become a new reason for Scandinavians to travel southwards and, by the twelfth century, to journey to the Holy Land on voyages that might be figured as ‘crusades’.

By the twelfth century, runic inscriptions do not provide useful information about such voyages, but the skaldic tradition continues as a medium for recording adventures and encounters abroad. In this paper, I will explore the experiences, as reflected in poetry, of two ‘crusading’ rulers, Sigurðr jórsalafari, King of Norway, and Rögnvaldr Kali Kolsson, Earl of Orkney, both of whom journeyed to the Holy Land during the twelfth century on voyages that were both pious and martial. Sigurðr’s journey was recorded by his court poets, while Rögnvaldr was a poet himself. I will concentrate on those parts of their journeys that went through Western Europe (thus leaving out their encounters with the Holy Land). The paper will explore the ways in which these two bodies of poetry (composed around half a century apart) figure both Western Europe itself and the activities in which the Scandinavian voyagers, or ‘crusaders’, indulged along the way. In its form and much of its content, this poetry still harks back to the Viking Age, focusing on fleets, and individual battles and raids, and using traditional vocabulary and imagery. But Rögnvaldr in particular, while closely modelling his own journey on Sigurðr’s crusade, takes a new and different attitude to it as a poet, recording other kinds of experiences along with the battles and raids, and producing verse that is innovative in theme while still traditional in style.

These twelfth-century poetical encounters with Western Europe and its various inhabitants reveal how the Scandinavians, still exploiting their own cultural memories and expressing their Scandinavian identities, nevertheless underwent cultural, political and religious transformations resulting from those encounters. Traditional and well-established cultural forms could be adapted and re-invented as the nature of Scandinavian expeditions southwards changed.

27

В. Карпентье (Кан, Франция)История культурного ландшафта побережья Нормандии в эпоху викингов на примере

устья реки Див (Франция. Кальвадос), IX-XI вв.

Устье р. Див, в центральной части нижней Нормандии, откуда Вильгельм Завоеватель отправился на покорение Англии, имеет в наши дни форму обширного треугольника с богатой растительностью, демонстрируя, однако, лишь слабое отражение своего древнего облика. В IX-X вв., после многочисленных трансгрессий и регрессий, которые здесь можно проследить с эпохи мезолита, площадь этой территория простиралась на 12 км вокруг морского залива. Общее представление о ней дают карты и планы XVII-XVIII вв. По крайней мере, с эпохи бронзы (III тысячелетие до н.э.), местные условия речной долины определили возможность использования прибрежными общинами ее важнейших ресурсов, связанных с системой приливов и отливов, рыбной ловлей, животноводством и добычей соли, древность которой доказана археологически. Для средневековья эпохи викингов важнейшие элементом прибрежного пейзажа около 1000 г. могут быть восстановлены с помощью данных палеоэкологии (исследование отложений и палинология) и помещены в контекст письменных источников, чья значимость возрастает, начиная с IX в.

Хотя начало поселения в форме vicus в этом месте восходит, по меньшей мере, к римскому времени, как об этом свидетельствуют археологические находки на самом памятнике и подводные открытия на р.Див, г.Див как порт впервые упомянут лишь в середине IX в. в картулярии аббатства Сан-Пьер-де-Шарт в связи с набегом викингов, возглавляемых, согласно хронистам, неким Гастингом – без сомнения, легендарным персонажем. Помимо общей исторической информации, этот документ оказывается важен для нас, поскольку он свидетельствуют о существования в это время порта в устье Дива, который впоследствии в XI в. передал свое название (Pons Divae) поселению Див-сюр-Мэр, так же как и функциональную характеристику portus, которая в каролингском дипломе применяется в отношении Руана и прочих прибрежных поселений на р.Сене, точная локализация которых в настоящее время невозможна. Очевидно, этим термином в IX в. описывалось торговое поселение, морское или речное, подчиненное контролю представителя королевской власти, в обязанности которого входил сбор налогов и торговой пошлины. Несмотря на сложность проверки нашей гипотезы, представляется вполне возможным, что portus Див был стратегически важным пунктом в системе обороны побережья Манша уже в меровингское время, унаследовав эту миссию еще от римской эпохи.

Эти отрывочные сведения дополняют краткое упоминание Дива в дипломе Карла Лысого от 28 мая 876 г., которым он уступил аббатству Сан-Пьер-де-Жумьеж, «curtiles et grava quae sunt in Diva». Этот распоряжение было логическим продолжением предыдущего диплома, выданного в 849 г. и заключающего в себе длинный перечень доменов, переданных этому монастырю после его разграбления викингами 24 мая 841 г. В дипломе 876 г. термины «curtiles» и «grava» описывают, очевидно, сельскохозяйственные земли и песчаные отмели, пригодные для добывания соли: две взаимодополняющие формы эксплуатации этой территории, известные с эпохи железа (c. 600 до н.э.) вплоть до конца средневековья (XIV в.). Король даровал этим землям иммунитет и уточнил, что все светские чиновники должны передавать монахам в собственность остатки судов, потерпевших кораблекрушение и выброшенных морем на берег, на которые они отныне могли претендовать на законном основании.

Позднейшие свидетельства демонстрируют, что villae Див и Кобург, расположенные по двум сторонам залива, были подчинены податям герцогов Нормандских уже в первой XI в. до изменения этого положения после 1066 г. в эпоху Вильгельма Завоевателя. Античный portus Див-сю-Мер после набегов викингов и создания герцогства Норманнского также поддерживался связанными с морской спецификой разного рода привилегиями, отобранными у публичных властей и переданными Вильгельмом после покорения Англии главным образом в пользу аббатства Сан-Этьен в г.Кан и в меньшей степени - аббатству Сан-Мартан де Троарн: двум монастырям, чья роль в духовной и экономической жизни Нормандии подчеркивалась деяниями герцога. Природа этих привилегий весьма интересна по своим особенностям, неразрывно связанным в морским наследием не только скандинавов, но и всего прибрежного населения Манша и Северного моря, которые, так или иначе, посещали берега Нормандии и привнесли в ее жизнь культуру и лексику, унаследованные местными жителями в XI в. Так, мы находим среди перечисленного рядом с древними промыслами - рыбной ловлей и добычей соли, более специфичные элементы культурного субстрата северных морей, такие как китовая охота,

28

(« Walmans »), или строительство больших судов, шитых из досок в накрой, как они запечатлены на знаменитом ковре из Байе.

После 1066 г. порт Дива становится на несколько десятилетий активным центром церковной баронии с явно выраженным морским характером. Вurgum был основан на месте более древнего поселения. Ставшие относительно многочисленными письменные источники описывают динамично развивающуюся экономику, построенную на культурном двуединстве территории, удобной для сельского хозяйства и богатой морскими ресурсами, связанными с рыбной ловлей, китовой охотой, торговлей и кораблестроением. В течении XI-XII вв. поселение все еще характеризуется гармоничной экономикой, удачно балансирующей между благоприятной для сельского хозяйства природной средой и привнесенной культурой морских промыслов и портовой активности, которые были существенными источниками дохода для аббатств и герцогской администрации. Без сомнения, в гораздо большей степени, чем достаточно примитивные портовые функции, интересы Дива были связаны с его географическим положением и благоприятной топографией берегов с глубокой гаванью и плодородным устьем речной долины, где укоренилась сельскохозяйственная деятельность. Песчаные отмели оказывались удобны для причаливания плоскодонных судов скандинавского типа (esnèque), как они изображены на ковре из Байе, будучи защищенными от моря цепочкой дюн и от господствующих ветров - поросшими лесом высотами. Вверх по течению реки приливы достигали римской насыпи, служившей морской дамбой и дорогой в Варавиль. Чередование приливов и отливов способствовало навигации в устье и речному судоходству. Эти географические и морские факторы сыграли главную роль в событиях 1066 г., когда Вильгельму Завоевателю было необходимо максимально использовать фактор приливов, дабы вывести в море значительный флот приблизительно в 1000 судов и избежать его рассредоточения – стратегическая задача, которая в это время была напрямую связана с мореходными качествами кораблей.

Этот порт оказался расположен весьма удачно, чтобы собрать здесь одновременно людей, продовольствие, вооружение и строительные материалы. Эта задача в 1066 г., без сомнения, являлась еще одним важным моментом герцогской стратегии. Удобства расположения порта позволяли противодействовать негативным последствиям, которые могли быть порождены долгим ожиданием готовой к бою армии. Именно этот фактор создал дополнительные проблемы англо-саксонскому войску Харальда, проведшему в ожидании боевых действий весь сезон сбора урожая. Очевидно, Вильгельм смог их решить только благодаря удобному местоположению Дива. Местная флотилия, предположительно, состояла из плоскодонных судов, о существовании которых говорят впоследствии письменные источники. Ее формирование должно было быть сложной задачей, масштаб которой сегодня трудно ценить. Эту задачу можно было решить путем неизбежного найма судов для целой армии, прождавшей все лето в отдании благоприятного ветра. Необходимо отметить, что этот порт был также благоприятным местом пересечения сухопутных и морских дорог, обеспечивающих сообщение с экономическими и политическими центрами Нормандии; Кан, Байе, Руан, Бонвилль-сюр-Тук.

Сочетание возможностей, существовавших в середине XI в. в устье р.Див и связанных с местоположением порта в целом сравнимо с тем, что можно предполагать в эпоху раннего средневековья. Совершенно логично, что это не ускользнуло, от мореплавателей, возглавлявших набеги викингов на берега Нормандии. С этой точки зрения, события 1066 г. оказались прекрасно вписаны в развитие событий, предшествующих эпохе викингов. Тридцатью годами ранее, Гийом из Жумьежа, автор Gesta Normannorum Ducum, был свидетелем похожей попытки высадки в Англии, предпринятой отцом Вильгельма против короля Кнута, которая закончилась катастрофой, вызванной штормом, и воспоминания об этом событии всегда присутствовали в сознании претендента на английский трон. Тогда, в 1033 г. Роберт Великолепный выбрал отправным пунктом своего так и не состоявшегося похода на Англию большой графский порт Фекамп, отмеченный как присутствием церковных и политический властей Нормандии, так и развитыми экономическими возможностями, связанными с деятельностью герцогской власти и рассчитанными на прием значительного количества людей. Весьма вероятно, что порт Дива, сегодня достаточно скромный, в середине XI в. мог рассматриваться как место, представляющее существенный стратегический интерес для выполнения задач военной логистики, что было связано с его местоположением, заданными еще предшествующими эпохами.

(Перевод с французского А.Е. Мусина)

29

V. Carpentier (Caen, France) Histoire environnementale des côtes de la Normandie à l’époque viking : l’exemple de

l’estuaire de la Dives (France, Calvados), IXe-XIe siècles

L’estuaire de la Dives, au centre de la basse Normandie, forme de nos jours un vaste triangle de verdure qui n’offre qu’un pâle reflet de son ancien visage. Au IXe-Xe s., à la suite d’une longue série d’épisodes trans- et régressifs dont la succession peut être retracée depuis le Mésolithique, cet espace offrait en effet jusqu’à 12 km dans les terres l’aspect d’un golfe inondé dont les cartes et plans des XVII e-XVIIIe s. signalent encore les contours. Au moins dès l’âge du Bronze (III e millénaire), les conditions locales du fond de vallée présidèrent à l’exploitation par les communautés riveraines d’importantes ressources vivrières et énergétiques offertes par les marais, en particulier de vastes parcours de pêche et de pâture pour le bétail, ainsi que des salines dont l’ancienneté a été depuis peu révélée par l’archéologie. En ce qui concerne plus spécifiquement le Moyen Âge « viking », entendu ici du IXe au XIe s., les grandes composantes du paysage estuarien ont été reconstituées à partir des données archéoenvironnementales (sédimentaires et palynologiques) antérieures à l’an Mil, couplées aux sources textuelles dont l’importance décuple au cours du IXe siècle.

Bien que son origine remonte selon toute vraisemblance au moins à l’Antiquité romaine, probablement sous la forme d’un vicus ainsi qu’en témoignent diverses découvertes archéologiques sur le site ou au large de l’embouchure de la Dives, le port de Dives n’est pour la première fois mentionné comme tel que vers le milieu du IXe s. dans le cartulaire de Saint-Père de Chartres, à l’occasion du passage de bandes vikings dont le commandement a été attribué par les annalistes à un certain Hasting – personnage sans doute légendaire. Au-delà de l’anecdote, ces mentions nous sont pourtant précieuses ; elles nous signalent en particulier l’existence à cette époque d’un pont à l’embouchure de la Dives, qui aurait d’ailleurs conféré son nom ancien (Pons Divae, XIe s.) à la bourgade de Dives-sur-Mer, ainsi que celle d’un port ou portus, vocable en usage dans les diplômes carolingiens à propos de Rouen et d’autres sites portuaires riverains de la Seine dont la localisation exacte s’est perdue. Ce terme désignait explicitement au IXe s. une place marchande, maritime ou fluviale, soumise au contrôle d’un agent du pouvoir royal chargé d’y percevoir tribut et tonlieu. Bien qu’il soit difficile d’en confirmer l’hypothèse, il semble peu douteux que le portus de Dives revêtait déjà une importance stratégique certaine dans le dispositif mérovingien de défense des côtes de la Manche, hérité du Bas-Empire.

Ces lambeaux d’information rejoignent une courte mention du site de Dives (ou de la Dives) dans un diplôme de Charles le Chauve, daté du 26 mai 876, par lequel le souverain concéda à l’abbaye de Saint-Pierre de Jumièges « curtiles et grava quae sunt in Diva ». Cette libéralité venait à la suite d’un précédent diplôme, délivré en 849, portant une longue liste de domaines restitués à ce monastère après son saccage par les Vikings, le 24 mai 841. Dans le diplôme de 876, les termes « curtiles » et « grava » désignaient vraisemblablement des terres cultivées et sans doute des grèves sableuses propices au fonctionnement de salines, deux formes intercomplémentaires de la mise en valeur des rives de l’estuaire attestées depuis l’âge du Fer (c. 600 BC) jusqu’à la fin du Moyen Âge (XIV e s.). Le souverain ajoute l’immunité et précise que tous les officiers publics devront aider les moines à entrer en possession du poisson et des épaves rejetées par la mer, auxquels ils peuvent désormais légitimement prétendre.

Les pièces ultérieures montrent sans ambiguïté que les villae de Dives et Cabourg, situées de part et d’autre de l’embouchure, ont été versées au fisc ducal dans la première moitié du XI e s. avant de connaître un remaniement après 1066 sous l’égide de Guillaume le Conquérant. L’antique portus de Dives-sur-Mer s’est ainsi maintenu après les incursions vikings et la création de la principauté normande à travers un ensemble varié de droits maritimes relevant de l’autorité publique et concédés par Guillaume le Conquérant, après la conquête de l’Angleterre en 1066, en faveur essentiellement de l’abbaye de Saint-Étienne de Caen et dans une moindre mesure de celle de Saint-Martin de Troarn, deux monastères placés sous la garde ducale et dont le rôle, matériellement et spirituellement parlant, fut sans doute prépondérant dans cette entreprise. La nature de ces droits est particulièrement intéressante de par sa variété comme ses aspects techniques et culturels indéniablement associés à l’héritage maritime non seulement des Scandinaves mais aussi de l’ensemble des populations riveraines de la Manche et de la Mer du Nord qui ont fréquenté d’une manière ou d’une autre les côtes de la Normandie et véhiculé dans leur sillage un apport métissé de gestes, de matériel et de vocabulaire dont la Normandie du XIe s. fut l’héritière. C’est ainsi que l’on trouve énumérés, aux côtés de productions fort anciennes comme la pêche ou l’industrie salicole, des éléments plus spécifiques du substrat culturel des mers nordiques comme la chasse baleinière, pratiquée par des « Walmans », ou la construction de grands navires à clin telle qu’elle est illustrée par la célèbre Tapisserie de Bayeux.

30

Après 1066, le port de Dives devient en quelques décennies le centre actif d’une baronnie ecclésiastique au caractère maritime affirmé. Un burgum est fondé à l’emplacement d’un habitat plus ancien, tandis que les sources écrites de plus en plus nombreuses révèlent une économie dynamique, bâtie sur la dualité unissant un riche arrière-pays agricole aux ressources maritimes : pêche, chasse des cétacés, commerce, armement de navires. Au cours des XIe-XIIe s., le site se caractérise ainsi par un juste équilibre - qui pourrait sembler aujourd’hui paradoxal - entre l’environnement « naturel » très présent et l’éventail complexe des droits et activités portuaires, sources de revenus substantiels pour les abbayes et l’administration ducale. Sans doute plus que dans ses installations portuaires proprement dites, réduites dans la plupart des havres de ce temps à leur plus simple expression, l’intérêt premier du site de Dives résidait alors dans une topographie et un environnement favorables, sur la rive abritée d’un estuaire profond et au débouché d’une vallée fluviale riche et fertile, siège d’un très large éventail d’activités agricoles. La grève sableuse offrait en outre un échouage idéal aux esnèques à fond plat de type scandinave, telles qu’elles nous sont représentées sur la Tapisserie de Bayeux, protégé de la mer par un cordon dunaire et des vents dominants par une série de hauteurs largement boisées. Vers l’amont, la mer venait battre à marée haute une chaussée surélevée, d’origine romaine, qui faisait office de digue marine et supportait une voie desservant le village de Varaville. La forte influence des courants de marée jouait un rôle moteur pour la navigation d’estuaire et la batellerie. Ces facteurs topographiques et nautiques ont assurément pesé dans le choix du site pour le rassemblement de 1066 : il fallait en effet que l’utilisation de la marée soit optimale pour permettre à une flotte aussi importante, estimée à un millier de navires, de prendre la mer en convoi, en évitant au mieux la dispersion - nécessité stratégique qui, pour cette époque, relevait du défi compte tenu des capacités nautiques des navires. Le bénéfice de ce port d’estuaire pour l’acheminement vers la mer des hommes, des vivres, de l’équipement et des pièces de construction constitue sans doute en 1066 un autre point essentiel de la stratégie ducale. Cette situation permettait de faire face à une longue attente pour une armée sur le pied de guerre, entreprise qui força l’armée saxonne à endurer un état de guerre prolongé durant toute la saison des moissons et qui, en d’autres circonstances, eût été irréalisable. D’évidence, la flottille locale constituée d’embarcations à fond plat dont plusieurs textes postérieurs révèlent l’existence dans les marais de la Dives, a dû être mise à contribution active pour mener à bien une immense tâche de transport batelier dont on a peine aujourd’hui à mesurer l’ampleur, au vu des estimations du fret nécessaire à une telle armée stationnée tout l’été dans l’attente des vents favorables. Le port était aussi le point de rencontre privilégié entre les routes terrestres et fluviale, offrant des facilités de communication avec les pôles économiques et politiques environnants, sièges de la puissance militaire et de l’administration normandes : Caen, Bayeux, Bonneville-sur-Touques, Rouen.

L’éventail des disponibilités offertes par l’estuaire et le port de Dives au milieu du XIe s. était sans doute comparable à ce qu’il était au haut Moyen Âge. En bonne logique, ce fait n’a guère échappé aux professionnels de la mer venus conduire des expéditions vikings le long des vallées normandes. De ce point de vue, l’entreprise de 1066 s’inscrirait bel et bien dans le droit fil de ces antécédents de l’époque viking. Une trentaine d’années plus tôt, Guillaume de Jumièges relate que le père de Guillaume avait déjà tenté un débarquement similaire dans l’Angleterre du roi Cnut, qui s’était soldé par un désastre, et le souvenir de ce précédent était forcément présent dans l’esprit du nouveau prétendant au trône d’Angleterre. Robert le Magnifique avait élu pour base de départ le grand port ducal de Fécamp, haut-lieu de la construction politique et monastique du duché, en même temps que vaste structure d’accueil et d’encadrement économique favorisée par d’importantes restaurations ducales. Il est fort probable que le port de Dives, aujourd’hui bien modeste, ait pu être considéré au milieu du XIe s. comme un site offrant un semblable intérêt stratégique et logistique, largement induit par sa configuration et son environnement remarquables, façonnés en des temps plus anciens.

С. Круа (Орхус, Дания)«Высокая мода»: костюм и самоидентификация на Руси и в Средней Швеции

Настоящий доклад подводит итоги моей дипломной работы, выполненной в университете Сорбонны (Париж) в 2007 г., целью которой было оценить социальное и культурное воздействие международного обмена на культуры общины emporium Бирка (Швеция) в эпоху викингов. Этот новый тип общины представляет собой одну из первых попыток урбанизации в Скандинавии. Община выполняла целый ряд экономических и политических функций и, как представляется, была восприимчива к инокультурным влияниям, в особенности, к исходящим с территории

31

Восточной Европы, что было обусловлено интенсификацией культурного обмена, начиная с конца IX в. Высшие слои протогородской общины, возникшей в результате контроля над этой торговлей, были в наибольшей степени затронуты влиянием культурной элиты Древней Руси, с которой они находились в тесном контакте, воспринимая и трансформируя ее символику и знаковые элементы в целях подчеркивания своих связей с этой общиной, которая рассматривалась как престижная в социо-культурном отношении.

Проблемы идентичности и социальный статус решаются археологической наукой, прежде всего, путем анализа погребального инвентаря, вследствие присущей ему способности напрямую связывать конкретную личность и материальную культуру. В случае Бирки именно в погребальном контексте было открыто подавляющее число предметов «восточного» происхождения конца IX – конца X вв.

Эти «восточные вещи» представлены большей частью элементами костюма из камерных погребений. Вещевой комплекс анализируется в нашей работе в контексте изучения моды, соединяющей в едином костюме разнородные элементы различного происхождения, чей «восточный» характер в одежде конкретной личности выражен зачастую лишь одним-двумя элементами. Лишь в редких случаях «восточный» костюм представлен целиком.

Соответствия с костюмом Древней Руси, который также являлся синтезом различных «дресс-кодов» Восточной Европы и южных земель, подчеркивая при этом воинское достоинство его владельца, исследуются с учетом предположения, что лица с «восточными» элементами костюма, погребенные в могильнике Бирки, сознательно стремились воспринять некоторые знаковые элементы культуры Руси. Следовательно, мы наблюдаем явление, когда местная элита обозначала свое отличие от остальной массы населения, подчеркивая культурные и политические связи с элитарными группами за пределами своей основной территории. Это возможно объяснить с помощью концепции «аффинитета», когда установление связей с социальной группой, которая рассматривается как более престижная в социо-культурной иерархии, используется для утверждения своей легитимности или статуса. Местные элиты в таком случае стремятся заимствовать элементы престижных культур, прежде всего костюм и его аксессуары, поскольку они являются приоритетным средством, чтобы зримо подчеркнуть свою идентичность.

Причины такого стремления к установлению связей части элиты Бирки с Русью, как и основания для выбора Руси в качестве образца политической власти и общественного успеха, должны быть изучены в контексте социально-политических отношений в Скандинавии. Разнообразные исследовательские интерпретации, пытающиеся объяснить природу взаимоотношений скандинавов центральной Швеции с Русью также должны быть проанализированы, чтобы понять смысл самоидентификации этой «псевдо-Руси» из Бирки и оценить значение «военной» компоненты в ее формировании.

Конкретное изучение погребального инвентаря, сопровождающего эти захоронения, и характеристики социальной группы, чьи параметры изначально заданы погребениями в камерах, способно проверить гипотезу о существовании особой общественной группы, которая служила посредником в обмене между скандинавской общиной и ее партнерами в Восточной Европе. Окраинная позиция Бирки по отношению к основным торговым путям может объяснить такое стремление к подражанию «высокой моде» Древней Руси и сознательное использование знаковых элементов ее костюма в погребальном обряде Бирки.

(Перевод с французского А.Е. Мусина)

S. Croix (Aarhus, Danemark) De l’art du paraître : costume et identité entre rus’ et scandinavie

Ma communication est basée sur mon mémoire de Master, soutenu à Paris I Panthéon Sorbonne en 2007, qui se proposait d’analyser l’impact social et culturel des échanges internationaux sur la communauté résidant à l’emporium de Birka (Suède) à la période Viking.

Cette communauté nouvelle, vivant l’une des premières expériences urbaines en Scandinavie et centralisant un certain nombre de fonctions économiques et politiques, semble avoir été particulièrement réceptive aux influences étrangères, en particulier celles venant d’Europe de l’Est, suite à une intensification des échanges avec cette région à partir de la fin du IXe siècle.

La classe supérieure de la ville, émergeant grâce au contrôle de ces échanges, a été la plus largement touchée par la culture des élites avec qui elle était en contact, celle de l’ancienne Rus’, adoptant et réinterprétant leurs codes et symboles dans le but de s’affilier à ce groupe regardé comme supérieur.

32

Les questions d’identité et de statut social sont généralement abordées en archéologie par le biais du mobilier funéraire, pour sa capacité à mettre en relation directe individus et culture matérielle. Dans le cas de Birka, c’est aussi dans ce contexte que le plus grand nombre d’objets d’origine «  orientale » a été découvert, datant de la fin du IXe siècle à la fin du Xe siècle.

Ce mobilier « oriental » est représenté majoritairement par des éléments de costume, portés plus particulièrement par des individus inhumés dans des chambres funéraires. Cet ensemble sera analysé, révélant une mode vestimentaire composée de pièces assez hétérogènes et d’origines diverses, dont le caractère « oriental » n’est bien souvent représenté que par un ou deux éléments sur un même individu. Peu de défunts présentent ainsi un costume « oriental » apparemment complet et cohérent.

Une connexion avec le costume Rus’, lui même fruit de la synthèse de différents codes vestimentaires d’Europe de l’Est et du Sud, et accentuant la dimension guerrière de leurs porteurs, sera proposée, suggérant que les individus aux costumes orientaux de Birka cherchaient consciemment à adopter certains marqueurs identitaires des Rus’.

On assiste donc à un phénomène où une élite, apparemment d’origine locale, cherche à se démarquer du reste de sa commaunté en affirmant ses liens avec une puissance étrangère. Ceci peut être expliqué par le concept d’affinité : l’affiliation à un groupe considéré comme supérieur est utilisée pour affirmer sa légitimité ou son statut. Des élites locales auront donc tendance à faire référence aux codes plus prestigieux d’une Hofkultur, parmi lesquels costumes et accessoires constituent le moyen privilégié pour communiquer visuellement son identité.

Les raisons de cette volonté d’affiliation d’une partie des élites de Birka à la communauté Rus’ seront étudiées, à l’échelle politique scandinave, ainsi que les raisons possibles pour choisir la communauté Rus’ comme référence du pouvoir et du succès.

Aussi, les différentes interprétations précédemment proposées concernant la nature des rapports entre les Scandinaves de Suède centrale et les Rus’ seront présentées, dans l’objectif d’éclairer l’identité des pseudo Rus’ de Birka et de discuter leur apparente identité « guerrière ».

En étudiant plus particulièrement le mobilier qui leur est associé et les caractéristiques du groupe social auquel ils semblent appartenir, défini par une pratique funéraire originale, l’inhumation en chambre, l’hypothèse d’un groupe servant d’intermédiaire dans les échanges entre la communauté scandinave locale et leurs partenaires d’Europe de l’Est sera développée. La position périphérique de Birka par rapport aux principaux axes d’échanges, pourrait expliquer cette volonté d’association á la Hofkultur Rus’, et les libertés prises avec les codes vestimentaires du groupe de référence visibles dans les costumes funéraires.

С. Лебек (Лиль, Франция)Европейцы на Балтике в VIII-IX вв.: кто ? почему ? как ?

Вначале мы позволим себе небольшой историографический экскурс. Многие поколения историков, археологов и лингвистов создали в первой половине XX в. то, что иногда называется «фризской теорией», согласно которой фризы были основной движущей силой экономических, социальных и ландшафтных трансформаций на Балтике в VIII-IX вв. Согласно этой теории, именно фризы стали организаторами грандиозного международного торгового обмена на территории Северо-Восточной Европы между скандинавами, прибалтийскими племенами и славянами, стояли у истоков первых городских центров и внесли свой вклад в торговую, морскую и городскую лексику. Эта теория была серьезно поколеблена уже в 1960-ые гг., иногда вплоть до абсурда, как это произошло под пером датского историка Акселя Кристенсена, который отрицал какое бы то ни было присутствие фризов в Балтийском регионе и в эпоху викингов, и в до-викингскую эпоху. Естественно, ныне речь не идет о восстановлении «фризской теории», которая, как мне кажется, сама приговорила себя своей терминологией и чрезмерностью интерпретаций. Однако стоит постараться определить признаки присутствия и активности выходцев из Западной Европы в скандинавском и Балтийском регионе в VIII-IX вв., на основе письменных, археологических и нумизматических источников.

Я говорю о европейцах, но не о фризах, поскольку, если фризы и были главными инициаторами западно-европейского присутствия на Балтике, они не пребывали здесь в одиночестве. И если их имя и упоминается чаще прочих в источниках, то, возможно, потому, что оно было связанно по преимуществу с далекими морскими путешествиями. Первым письменным источником, упоминающим путешествие западноевропейца в скандинавские воды, оказывается Vita Willibrordi, написанное Алкуином, который упоминает миссию Виллиброрда из Фризии в

33

Данию около 700 г. (Vita Willibrordi, 9): к этому моменту корабельщики уже были знакомы с этим путем вдоль прибрежных островов. Но Vita Anskarii, написанное Римбертом, гораздо лучше демонстрирует постоянность таких путешествий из устья Рейна в самое сердце Скандинавии во второй четверти IX в. : дорога начиналась в важном франко-фризском emporium или vicus - Дорестаде, проходила через Хедебю и заканчивалась в Бирке. На этом пути постоянно встречались negotiatores, о которых (по крайней мере, о тех, кто проживал тогда в Хедебю) можно было сказать, что они прибыли «отовсюду» (ex omni parte), и которые даже составляли здесь христианскую общину, члены которой были крещены vel in Dorstado vel in Hammaburg (Vita Anskarii, 24). Это дает понять, что большинство (франко)-фризов прибыли сюда из Дорестада, среди них могли находиться и саксы, приехавшие из Гамбурга, что не удивительно, поскольку известно, что Gesta епископов Гамбургских, написанные два века спустя Адамом Бременским, дают нам точное описание маршрута, проходящего по южной Балтике вплоть до его ответвлений на славянских территориях и даже до Ostrogard Ruzziae, который можно отождествить с Новгородом (Gesta Hammaburgensis Ecclesiae Pontificum; II, 22). По крайней мере, рассказ о путешествии из Хедебю в Трусо, через устье Вислы, составленный Вульфстаном в конце IX в., показывает, что англосаксы также могли отправляться к юго-восточным оконечностям Балтики, пусть это и случалось, без сомнения, крайне редко, что и заставило короля Альфреда из Уэссекса сохранить для нас этот рассказ. Саксы и англосаксы путешествовали по этому пути бок о бок с фризами, даже если описание Фридебурга в Vita Anskarii (Vita Anskarii, 20) позволяет думать, что фризы доминировали среди прочих общин, представленных в Бирке в середине IX в.

Наши источники, и прежде всего Vita Anskarii, являются в большинстве случаев агиографическими текстами, которые повествуют нам о путешествиях, совершаемых подвижниками в миссионерских целях на судах, зачастую описанных как торговые корабли, например, когда священник Рагенберт отправляется ad portum memoratum Sliaswich, in quo naves cum negotiatoribus qui cum eo ituri erant constabant (Vita Anskarii, 33). Международная торговля, а впоследствии и христианская миссия - вот определенно два верных объяснения причин присутствия западноевропейцев в Балтийском регионе.

Почти одновременно с миссией Виллеброрда в Данию, на пороге VIII в., появляется emporium или vicus Рибе, на юго-западном побережье датской Ютландии: все указывает, что речь идет о портовом поселении, созданном датской королевской властью, центр которой располагался неподалеку, в Данкирке, и есть все основания полагать, что западноевропейцы быстро оценили преимущества этого места, как об этом свидетельствует выпадение в культурный слой памятника псевдо-скеатов, без сомнения, фризского происхождения, тип которых не вполне корректно определяется как «Один-монстр». Первое и достаточно скромное поселение Шлезвига в середине VIII в. в (археологический комплекс Südsiedlung), в глубине фьорда Schlei на юге Ютландии, могло быть связано с фризами и/или саксами, которые и дали ему название « wich » - vicus Schlei, и которые превратили его в центр обмена рейнской продукции (мельничные жернова из эфельского базальта) на балтийские товары, например, янтарные бусы. Второе и главное поселение Шлезвига (Siedlung A) было, как очевидно, создано по инициативе датского короля Готфрида в начале IX в. (Annales Regni Francorum, AD 808). Оно служило местом жительства купцам иного происхождения, чем те, что населяли другой торговый центр - Рерик, к тому же они прибыли, как известно, ex omni parte, в особенности, из Дорестада и Гамбурга, о чем речь шла выше. Я полагаю, что проникновение западноевропейцев в скандинавские страны в VIII – начале IX вв. было вызвано стремлением подтолкнуть самих скандинавов на путешествия к богатствам Востока. Набеги викингов не должны были с неизбежностью, по крайней мере, в первой половине IX в., поколебать торговые позиции, которые западноевропейцы заняли на Балтике, в особенности на пути Шлезвиг-Бирка, как об этом свидетельствует распространение многочисленной рейнской продукции, такой как жернова или кельнская керамика, которые появлялись здесь именно как плоды торговли, а не военная добыча. Именно поэтому в разных местах Балтийского региона возникали христианские колонии купцов из Европы, куда Людовик Благочестивый отправлял миссионеров, например, Ансгария, дабы утвердить их и христианизировать скандинавскую элиту, которая все более и более угрожала безопасности Европы.

С VIII в. века, суда европейцев и скандинавов пересекались, в особенности, в датских вода и на Западной Балтике. Все наиболее крупные специалисты по археологии мореплавания, от Д. Элмерса до О. Крумлин-Петерсена, были согласны в определении трех главных кораблестроительных традиций на Севере Европы в заре раннего средневековья : прото-холк, прото-ког и «длинные корабли» (langskip) скандинавов. Оставим в стороне первый тип,

34

представленный судами с округлым днищем из цельного дерева и соответствующей надстройкой. Они изображаются на монетах, чеканенных Карлом Великим и Людовиком Благочестивым в Дорестаде и Кентовике, и на монетах короля Восточной Англии Етельстейна I, выпущенных около 830 г., которые, как кажется, были в ходу в основном в юго-западном регионе Северного моря межу устьем Рейна, Маншем и Англией. Обратимся к двум другим типам, которые, без сомнения, существовали в Хедебю-Шлезвиге, поскольку их изображения присутствуют на первых скандинавских монетах, чеканенных, согласно Б. Мальмер, около 825 г. Речь идет об известных сериях брактеатов, подражавших монетам с изображениями судов Квентовика и Дорестада, но которые на одной стороне изображают коги, а на другой – длинные суда викингов. Термин «langskip» представляется наиболее точным для характеристики судов скандинавской традиции, тогда как термин «ког» - для судов, ходивших между Дорестадом, где взималась пошлина, именуемая cogsculd, и Биркой, где одна из бухт сохранила название Kugghamn, или «порт когов». Сравнение конструкций двух типов судов демонстрирует не только общие детали, но и существенную разницу, что подтверждается и многочисленными и информативными археологическими открытиями. К общим моментам относится конструкция обшивки и оснащенность одним квадратным парусом, зафиксированным с помощью реи на вершине мачты, надежно укрепленной системой растяжек. Различия состоят в конструкции днища, которое у кога с его высоко поднятыми над водой бортами, было уплощенным, а форштевень и ахтерштевень прямыми. Длинные суда викингов с их выгнутым профилем были глубоко посажены в воду, тогда как нос и корма оказались изящно изогнуты. Археология позволяет включить сюда различия в прошивке и конопачении судов: квадратные в сечении гвозди и мох для когов и круглые в сечении заклепки и лен со смолой для скандинавских судов, не говоря уже об их прошивке деревянным шпоном. Использование такой техники задолго до эпохи викингов предполагает высокий уровень различных судостроительных традиций, даже если в эпоху викингов общие принципы обшивки внакрой свидетельствуют об существовании глобальной проблемы поиска адекватного ответа на вызовы мореплавания в бурных водах Северного моря. Единственный и существенный элемент, который, возможно, был привнесен европейцами в Скандинавию и который, безо всякого сомнения, относится к VII-VIII вв., это использование такелажа, заставившего скандинавских кораблестроителей изменить силуэты своих судов, придав им лучшую остойчивость на воде и пройдя путь от « V » - образного сечения судна из Нидама к профилю в виде «фигурной скобки», характерному для кораблей из Гокстада и Роскильде.

Таким образом, благодаря отличной приспособленности своих судов к парусному ходу, скандинавы уже в начале эпохи Средневековья стали лучшими мореплавателями Севера Европы. По тем же дорогам, что в VII в. проложили купцы и миссионеры, они явились торговать с Европой и воевать с ней еще до того, как ввязаться в военные и торговые авантюры на востоке Балтики и начать использовать реки Руси, чтобы установить новые исторические связи с районами Черного и Каспийского морей.

(Перевод с французского А.Е. Мусина) S. Lebecq (Lille, France)Les Occidentaux dans l’espace scandinave et baltique aux VIIIe-IXe siècles. Qui ? Pourquoi ?

Comment ?

Rappel historiographique. Plusieurs historiens, archéologues et linguistes ont construit dans la première moitié du XXe siècle ce qu’on a parfois appelé la « théorie frisonne », suivant laquelle les Frisons auraient été les principaux agents des transformations économiques, sociales et même paysagères de la Baltique et de son vaste hinterland aux VIIIe et IXe siècles. Suivant cette théorie, ce seraient les Frisons qui auraient été les principaux animateurs des grands échanges dans l’Europe du Nord-Est scandinave, balte et même slave, qui y auraient été à l’origine du développement des premières villes, et qui auraient imprimé leur marque sur le vocabulaire du commerce, de la navigation et même du droit urbain. Cette théorie a été fortement combattue à partir des années 1960, parfois jusqu’à l’absurde comme sous la plume de l’historien danois Aksel Christensen qui a dénié aux Frisons toute présence dans la Baltique aux époques pré-viking et viking. Il ne s’agira naturellement pas ici de restaurer la «  théorie frisonne », qui me paraît condamnée par ses propres excès de langage et d’interprétation, que de tenter d’identifier les indices de la présence et de l’activité des Occidentaux dans l’espace scandinave et baltique aux VIIIe et IXe siècles, en utilisant les sources écrites, l’archéologie et la numismatique.

35

Je parle d’Occidentaux, et non de Frisons, car si les Frisons ont sans doute été les principaux initiateurs de la présence occidentale en Baltique, ils n’ont sûrement pas été les seuls. Et si leur nom apparaît plus que les autres dans les sources, c’est peut-être parce qu’il était devenu synonyme de « navigateur au long cours ». La première source écrite qui évoque un voyage d’Occident vers les eaux scandinaves est la Vita Willibrordi par Alcuin, qui mentionne l’expédition missionnaire de Willibrord de la Frise au Danemark vers 700 (V.W., c.9) : c’est qu’il se trouvait dès ce moment des navires et des équipages familiers de cette route qui longeait les îles littorales. Mais c’est la Vita Anskarii par Rimbert qui montre le mieux la régularité du trafic des bouches du Rhin jusqu’au cœur de la Scandinavie dans le deuxième quart du IXe siècle : cette route partait du grand emporium ou vicus franco-frison de Dorestad, passait à Sliaswich (Haithabu) et aboutissait à Birka. Elle était animée par des negotiatores dont il est dit (à propos de ceux qui se trouvaient alors à Sliaswich) qu’ils venaient « de partout » (ex omni parte), constituant même dans l’emporium danois une communauté chrétienne dont les membres avaient été baptisés vel in Dorstado vel in Hammaburg (V.A., c.24). Cela laisse entendre qu’en plus des (Franco)-Frisons venus de Dorestad il pouvait se trouver parmi eux des vieux-Saxons venus de Hambourg (ce qui ne doit pas nous étonner quand on sait que les Gesta des évêques de Hambourg écrits deux siècles plus tard par Adam de Brême nous donneraient la description précise d’un itinéraire longeant le sud de la Baltique jusqu’à ses prolongements slaves, en particulier jusqu’à Ostrogard Ruzziae – Novgorod !) (GHEP, II c.22). Du moins le récit de voyage de Haithabu à Truso, sur les bouches de la Vistule, laissé par le dénommé Wulfstan à la fin du IXe siècle montre qu’il pouvait arriver que des Anglo-Saxons s’aventurent eux aussi en direction de l’extrémité sud-est de la Baltique (même si c’était sans doute rare, vu le caractère d’exception qui fait que ce récit nous a été conservé par les soins du roi Alfred de Wessex). Vieux-Saxons et Anglo-Saxons accompagnaient donc les Frisons sur cette route, même si l’exemple de la vieille Frideburg dans la Vita Anskarii (V.A., c.20) donne à penser que la communauté frisonne était dominante parmi les communautés étrangères présentes à Birka au milieu du IXe siècle.

Nos sources, à commencer par la Vita Anskarii ou vie de saint Ansgar, sont principalement des textes hagiographiques, qui nous montrent les déplacements faits par leurs saints héros à des fins missionnaires sur des bateaux qui sont parfois expressément désignés comme des navires marchands – par exemple quand le prêtre Ragenbertus se rend ad portum memoratum Sliaswich, in quo naves cum negotiatoribus qui cum eo ituri erant constabant (V.A. c.33). Economie d’échanges puis entreprise de christianisation, voilà assurément les deux explications successives de la présence des Occidentaux dans l’espace scandinave et baltique. C’est presque exactement au même moment que la mission de Willibrord au Danemark, soit au seuil du VIIIe siècle, qu’est apparu l’emporium ou vicus de Ribe, sur la côte sud-ouest du Jutland danois : si tout suggère qu’il s’agit d’un site portuaire promu par une royauté danoise émergente non loin de sa place centrale de Dankirke, on a toutes les raisons de penser que les Occidentaux y tinrent rapidement une place importante, comme le montre l’immédiate prolifération sur le site des pseudo-sceattas du type (mal) qualifié de Wodan-Monstre, d’origine incontestablement frisonne. En revanche le premier (et modeste) établissement apparu vers le milieu du VIIIe siècle à Sliaswich (le Südsiedlung des archéologues), au fond du fjord de la Schlei ouvert sur la Baltique au sud du Jutland, paraît avoir été fondé par des Occidentaux, frisons et/ou saxons, qui lui donnèrent son nom de baptême (qui signifie le « wich » ou vicus de la Schlei) et en firent un poste de traite où ils échangeaient, entre autres, les produits de leur hinterland rhénan (comme les meules de basalte de l’Eifel) contre les produits de l’espace baltique (comme les perles d’ambre). En revanche, si le deuxième (et principal) établissement de Sliaswich (Siedlung A) a bel et bien été créé par l’initiative du roi danois Godfrid au début du IXe siècle (ARF, a° 808), il nous est dit d’emblée qu’il accueillit des marchands venus d’ailleurs, en l’occurrence ceux qui habitaient le comptoir slave de Reric, puis ces marchands venus ex omni parte, en particulier de Dorestad et Hambourg, dont il a été question plus haut. Je pense que l’arrivée des Occidentaux dans les eaux scandinaves au VIIIe et au début du IXe siècle a été déterminante pour attirer ces mêmes Scandinaves vers l’Ouest et ses richesses. Mais le déchaînement de la piraterie viking n’a pas nécessairement, du moins dans la première moitié du IXe siècle, perturbé les positions marchandes acquises par les Occidentaux en Baltique, notamment le long de la route Sliaswich-Birka, comme le suggère la diffusion des nombreux produits originaires de Rhénanie qui, telles les meules de basalte de l’Eifel ou les céramiques du bassin de Cologne, apparaissent plus comme des produits d’échanges commerciaux que comme le butin d’entreprises de pillage. C’est bien par ce qu’il se trouvait ici et là des colonies de marchands occidentaux christianisés que Louis le Pieux entreprit d’envoyer des missionnaires, dont Ansgar, pour les y encadrer, et pour essayer de gagner au christianisme des élites scandinaves qui paraissaient de plus en plus menaçantes pour la sécurité de l’Occident.

36

Dès le VIIIe siècle, donc, bateaux occidentaux et bateaux scandinaves se sont croisés, en particulier dans les eaux danoises et ouest-baltiques. Les plus grands spécialistes d’archéologie nautique, de Detlev Ellmers à Ole Crumlin-Pedersen, s’accordent pour distinguer trois principales traditions de construction navale dans les chantiers d’Europe du Nord au très haut Moyen Âge, celle de la proto-houlque, celle de la proto-cogue, et celle du « long vaisseau » (langskip) scandinave. Laissons de côté la première, bateau à fond monoxyle arrondi rehaussé de superstructures, celui qui apparaît sur les monnaies frappées sous Charlemagne et Louis le Pieux à Dorestad et Quentovic (mais aussi sur celles frappées vers 830 en East Anglia sous le roi AEthelstan I), qui paraît avoir été surtout utilisé dans les eaux sud-occidentales de la mer du Nord, entre les bouches du Rhin, la Manche et l’Angleterre. Intéressons-nous en revanche aux deux autres, qui se sont incontestablement croisés à Sliaswich-Haithabu, puisque c’est là qu’ont été frappés vers 825 les premières (en tout cas suivant Brita Malmer) émissions monétaires scandinaves, à savoir les fameuses séries de bractéates inspirées des monnaies au type du bateau de Quentovic et Dorestad, mais qui représentent d’une part des bateaux à fond plat du type «  cogue », d’autre part des longs vaisseaux vikings. Un point de terminologie s’impose au préalable pour justifier, sinon l’emploi du mot langskip, qui paraît être le meilleur et le plus englobant pour qualifier les bateaux longs de tradition scandinave, l’emploi du mot cogue pour qualifier le bateau le plus utilisé entre Dorestad (où était prélevée une taxe nommée cogsculd) et Birka (où une anse a gardé le nom de Kugghamn, « le port des cogues »). La comparaison des profils des deux types de navires montre des points communs, mais aussi des différences notables, que viennent confirmer les découvertes archéologiques – bien plus nombreuses et significatives, il faut en convenir, pour le langskip viking que pour les formes primitives de la cogue. Parmi les points communs, la construction à clin, et le gréement consistant en une unique voile carrée fixée par sa vergue au sommet d’un mât puissamment haubané ; parmi les différences, le fond rigoureusement plat, l’étrave et l’étambot rectilignes, le bordé haut sur l’eau de la cogue d’une part, le profil effilé et bas sur l’eau, la proue et la poupe gracieusement incurvées du langskip d’autre part. L’archéologie permet d’ajouter des modes de fixation et de calfatage de la coque différents (clous de coupe carrée recourbés dans le bois et calfatage de mousse pour la cogue  ; clous de coupe ronde et calfatage de laine enduite de goudron pour le bateau scandinave – sans parler du chevillage de bois privilégié par la tradition slave). La pérennisation des ces modes de fixation et de calfatage bien au-delà de la période viking suggère la singularité et la quasi imperméabilité des différentes traditions de construction navale, même si l’usage commun, dès la période pré-viking, de la construction à clin montre le même souci de trouver une réponse adaptée aux difficultés de navigation dans les eaux tempétueuses des mers du Nord. Le seul élément (essentiel !) qui paraît avoir été transmis par les Occidentaux aux Scandinaves, et qu’on doit sans doute dater des VIIe-VIIIe siècles, est l’adoption du gréement, qui obligea les charpentiers scandinaves à modifier la silhouette de leurs bateaux de façon à leur donner une meilleure assise sur l’eau, les faisant passer du profil transversal en « V » du navire de Nydam au profil « en accolade » de ceux de Gokstad ou Roskilde.

Ce faisant, c’est grâce à la parfaite adaptation de leurs navires à l’usage de la voile que les Scandinaves sont devenus les meilleurs marins du Nord à l’aube du Moyen Âge, et que, initiés par les Occidentaux aux routes que leurs marchands et leurs missionnaires avaient l’habitude d’emprunter depuis le VIIe siècle, ils sont venus les concurrencer, et éventuellement les combattre, jusque chez eux, avant de partir à l’aventure militaire et marchande dans les contrées de l’Est baltique, et d’utiliser le réseau des fleuves russes pour établir de nouvelles connexions jusqu’à la mer Noire et la mer Caspienne.

Ж. Ле Мао (Кан, Франция)Города, торговля и власть на Севере Франции в конце IX в.: у истоков герцогства

Нормандского

Современное состояние дискуссии о возрождении городской жизни на севере Франции в IX в. С середины IX в. на севере Франции можно наблюдать признаки городского возрождения. Этот процесс выражался не только в возрождении и освоении старых поселений, возникших еще в римскую эпоху, но и в основании новых укрепленных пунктов, которые источники именуют castella, castra или burgi.

Это явление в значительной мере было связано с набегами скандинавов, которые начиная с 820-840 гг. создали обстановку нестабильности в этой части Франкии. В течении последующих десятилетий были сооружены мощные стены вокруг некоторых местных монастырей, и король Карл Лысый (840-877) отдает распоряжение о ремонте городских укреплений. Этот процесс

37

интенсифицируется в правление короля Эда (888-898) и проявляется в увеличении числа новых укрепленных пунктов вблизи поселений предшествующего времени.

Однако, нельзя утверждать, что защита франкского населения от викингов была единственной причиной такой строительной активности. Во всех регионах, подвергшихся набегам скандинавов, наблюдается удивительная стабильность сельского населения, даже там, где эта опасность проявлялась сильнее всего – в долинах Сены и Луары. В отношении долины Луары можно утверждать, что население, вторично осваивавшее епископские центры или обосновавшееся в новых castella, в большинстве случаев не было связано с сельской средой, но состояло из людей, промышлявших рыбной ловлей, торговлей или ремеслом (металлообработка, ткачество, кожевенное производство и т.д.). В устье р.Канш большинство жителей нового города Монтрей-сюр-Мэр, основанного в конце X в., были, возможно, выходцами из порта Квентовик, расположенного недалеко от Монтрея. Этот процесс перемещения населения, проявившийся в увеличении поселенческих агломераций, окружавших недавно основанные или возрожденные на ближайших высотах castrum’ы, можно достаточно часто наблюдать на севере Франкии. Наконец, в большинстве случаев оказывается, что перемещение городского населения в безопасные места не было спонтанным явлением. В Корбей-Эссоне, недалеко от Парижа, но инициативе местного графа население торговой деревни Эссон, владении монастыря Сан-Дени, оставило ее, дабы поселиться под защитой стен замка, который граф только что построил в Корбее.

Все это позволяет придти к заключению, что городские новообразования были скорее результатом политики контроля над торговым населением со стороны политической элиты. Собирая это население в castella, они обеспечивали себе постоянный источник дохода в виде сбора денежного и продуктового налогов и служебных повинностей. Зачастую оказывалось, что большая часть доходов фискального характера шла на оборону, в частности, от северных «находников».

Руан и портовые поселения низовьев Сены и роль в утверждении скандинавов в Нейстрии. Расположенный в 70 км от моря в нижнем течении р. Сена, древний римский город Руан был в течение всего раннесредневекового периода важным торговым центром. Его порт, находившийся вне стен римских укреплений, играл роль транзитного пункта в торговле между Британскими островами и парижским регионом. Расположенный за пределами епископского центра, порт Руана был связан лишь с частью торгового оборота: многочисленные аббатства, владельцы речных портов и собственного торгового флота, также активно участвовали в международном обмене.

Когда набеги скандинавов вынудили монашеские общины покинуть этот район и искать убежище за пределами провинции Руана, монастыри были более не в состоянии контролировать свои приречные поселения, и те перешли под покровительство королевской власти. В конце 880-х гг. король Эд, победитель скандинавов во время осады Парижа, вновь установил свою власть в Руане, восстановил стены и произвел перепланировку города. Чтобы заселить новые кварталы, он переселил сюда торговое население порта Руана. Эта операция, сопровождавшаяся существенным переустройством города intra-muros, весьма близка деятельности короля Англии Альфреда Великого, который примерно в то же время переселил жителей крепости Лундевик в Лондон. Одновременно речные порты нижней Сены прекратили свое существование. Часть их населения была перемещена в Руан, а остальные жители разошлись по многочисленным, но менее значимым castella, в том числе Понт-де-Л’Арш, Килебеф (Ер) и Лилебон (Сен-Маритим).

Около 900 г. каролингской властью был заключен договор с недавно прибывшей во Франкию группой скандинавов. Норманны не только согласились принять крещение, но и не подвергать впредь набегам ни Руан, ни другие маленькие castella по берегам Сены, состоявшие под защитой Франкии. Взамен они получили разрешение занять заброшенные речные поселения, проживать здесь и заниматься торговлей. Это привело к замещению каролингских топонимов новой скандинавской номенклатурой: еще сегодня топонимы северного происхождения весьма многочисленны на обоих берегах Сены от самого устья до впадения в нее р.Андель выше Руана. Археологические свидетельства о присутствии скандинавов в этих местах оказываются весьма малочисленны. Однако недавние находки скандинавские древностей и клад эпохи викингов с английскими монетами Альфреда Великого († 890) подтверждают норманнскую принадлежность этих первых очагов скандинавского населения в Нейстрии и указывают на участие их населения в торговых связях с Англией. Эта первая фаза скандинавской колонизации была достаточно краткой. В 911 г. норманнский конунг Роллон получил от Карла Простого как обширные земли в низовьях Сены, так и франкский город Руан. В отличие от первой фазы, когда группы норманнов

38

и франкское население сосуществовали параллельно, не смешиваясь этнически, этот второй период был отмечен быстрой ассимиляцией скандинавов во франкской среде.

(Перевод с французского А.Е. Мусина)

J. Le Maho (Caen, France) Villes, échanges et pouvoirs dans le nord de la France à la fin du IXe siècle: aux origines du

duché de Normandie

Les débuts de la renaissance urbaine dans le nord de la France (IXe siècle). À partir du milieu du IXe siècle, on observe dans la moitié nord de la France les signes d’un début de renaissance des villes. Ce mouvement se traduit par la restauration et le repeuplement des vieilles cités d’origine romaine, mais aussi par la fondation de nouvelles agglomérations fortifiées, que les textes latins désignent sous les noms de castella, castra ou burgi.

Ce phénomène est lié dans une assez large mesure aux invasions scandinaves, celles-ci ayant amené une insécurité endémique dans toute cette partie du royaume franc à partir des années 820-840. Au cours des décennies suivantes, on voit certains monastères s’entourer de fortifications et le roi Charles le Chauve (840-877) ordonner la réparation et le renforcement des murailles des cités. Le mouvement s’accélère sous le règne d’Eudes (888-898), avec la multiplication de nouvelles enceintes fortifiées à proximité de centres de peuplement anciens.

Cependant, il ne semble pas que le souci d’assurer la protection des populations franques contre les Vikings ait été le seul motif de cette vague de fondations. En effet, dans toutes les régions françaises concernées par les invasions nordiques, on constate une remarquable stabilité du peuplement des campagnes, même dans les secteurs les plus dangereusement exposés, comme les vallées de la Seine et de la Loire. En deuxième lieu, on observe que les populations qui vinrent repeupler les cités épiscopales ou s’installer dans les nouveaux castella n’étaient pas, en règle générale, originaires du monde paysan, mais étaient constituées de gens de métiers comme on en trouve dans les lieux d’échanges, vivant de la pêche, du commerce ou d’activités artisanales (travail du métal, des textiles, du cuir, etc.). Dans l’estuaire de la Canche, il est probable que la majorité des habitants de la ville nouvelle de Montreuil-sur-Mer, fondée à la fin du IXe siècle, était originaire du port de Quentovic, situé à proximité de Montreuil. Ce phénomène de déplacement de population, qui se traduit par l’abandon de l’agglomération portuaire primitive au profit d’un castrum nouvellement bâti ou restauré sur une hauteur voisine, est très souvent observé dans le nord de la France. Enfin, dans un grand nombre de cas, il apparaît que le déplacement des populations civiles vers les places de refuge ne fut pas un mouvement spontané. À Corbeil-Essonnes, près de Paris, c’est par la force que le comte de Corbeil contraignit la population du village marchand d’Essonnes, possession du monastère de Saint-Denis, à abandonner ce village pour venir s’installer dans l’enceinte du château que le comte venait de construire à Corbeil.

Tout ceci amène à la conclusion que les nouvelles fondations urbaines résultent essentiellement d’une stratégie de contrôle des populations marchandes par les détenteurs du pouvoir. En rassemblant ces populations dans les castella, leur objectif principal était de s’assurer une source permanente de revenus en argent, par leur main-mise sur les taxes, les cens et les prestations de service. Souvent, il semble qu’une grande partie de ces recettes fiscales aient été réinvesties dans l’effort de guerre, notamment pour la lutte contre les envahisseurs nordiques.

Rouen et les ports de la basse Seine ; leur rôle dans l’établissement des Scandinaves en Neustrie :Située à 70 km de la mer, sur le cours inférieur de la Seine, l’ancienne cité romaine de Rouen fut

pendant tout le haut Moyen Âge une importante place de commerce. Son port, qui se trouvait à l’extérieur des murs de l’enceinte romaine, jouait le rôle de lieu de transit pour les marchandises des Iles britanniques à destination de la région parisienne. Situé hors des murs de la cité épiscopale, le port de Rouen ne recevait toutefois qu’une partie de ce trafic. En aval de Rouen, de nombreuses abbayes, propriétaires de ports fluviaux et de leurs propres navires de commerce, étaient étroitement impliquées, elles aussi, dans les activités d’échanges internationales.

Quand les attaques scandinaves contraignirent les communautés monastiques à quitter le pays et à chercher refuge hors de la province de Rouen, ces communautés ne furent plus en mesure d’administrer leurs ports et ces derniers furent placés sous la tutelle du Roi. À la fin des années 880, le roi Eudes, vainqueur des Scandinaves après le siège de Paris, reprit possession de la ville de Rouen, il en restaura les murs et reconstruisit la cité. Pour repeupler cette partie de la ville, il y fit transférer la population marchande du port de Rouen. Cette opération, qui fut accompagnée d’une importante refonte urbanistique de la ville intra-muros, est très comparable à celle qui fut mise en œuvre à la même époque par le roi

39

d’Angleterre Alfred le Grand pour le transfert de la population du bourg de Lundenwic dans la cité de Londres. Dans le même temps, les ports de la zone fluviale de la basse Seine furent tous évacués. Une partie de la population de ces ports fut transférée dans la cité de Rouen, le reste fut réparti entre plusieurs castella de moindre importance dont Pont-de-l’Arche (Eure), Quillebeuf (id.) et Lillebonne (Seine-Maritime).

Aux alentours de 900, un traité fut conclu entre les autorités carolingiennes et un groupe scandinave récemment débarqué en France. Les Normands s’engagèrent à recevoir le baptême, mais aussi à ne pas attaquer la ville de Rouen ni les autres places de sûreté franques qu’étaient les petits castella de la Seine. En contrepartie, ils reçurent l’autorisation de s’installer dans les ports désertés de la zone fluviale, d’y demeurer et d’y pratiquer le commerce. Ceci entraîna le remplacement des noms carolingiens de ces localités par de nouvelles dénominations de type scandinave : aujourd’hui encore, les toponymes nordiques sont très nombreux sur les deux rives de la Seine, depuis l’embouchure du fleuve jusqu’au confluent de l’Andelle en amont de Rouen. Les découvertes archéologiques sont encore peu nombreuses sur ces sites fluviaux. Cependant, la mise au jour récente de quelques objets scandinaves et d’un trésor viking contenant des pièces de monnaie anglaises d’Alfred le Grand († 890) confirme la forte identité nordique de ces premiers foyers de peuplement scandinave de Neustrie, en même temps qu’il suggère leur implication dans le grand commerce avec l’Angleterre. Cette première phase de colonisation fut cependant de courte durée. En 911, le chef normand Rollon reçut de Charles le Simple de larges territoires autour de la basse Seine, ainsi que la ville franque de Rouen. À la différence de la première phase, où les groupes nordiques et la population franque avaient coexisté sans se mélanger, cette seconde phase fut marquée par une assimilation rapide des Normands aux milieux francs.

Кр. Ли (Ноттингем, Великобритания)Беспокойные соседи: викинги и славяне в оттоновской историографии

Рассматривая викингов как связующее звено между несколькими раннесредневековыми европейскими народами, не следует забывать о зарождавшейся Оттоновской империи, которая как раз в этот период появилась в центре Европы между Востоком и Западом. В данном докладе рассматриваются взаимоотношения жителей империи с их северными и восточными соседями, согласно описанию исторических источников того времени, и делается попытка оценить, почему письменные свидетельства настолько отличаются от того, что нам показывает материальная культура.

Распад Франкской империи был ознаменован возвышением саксонского герцога Генриха Птицелова и его наследников на территории бывшей восточно-франкской части империи. Времена оттоновского правления обычно характеризуются как внутренними распрями, особенно в царствование Оттона I, так и внешними попытками оспорить главенство среди германских племен. Главенство это было достигнуто в основном благодаря успешному разгрому соседей. Поскольку большинство оттоновских императоров большую часть своих военных кампаний проводили в Италии, которую они кроме того рассматривали как свою вотчину, можно предположить, что их отношения с северными и восточными соседями не играли особо важной роли.

Все же, Видукинд Корвейский, а позднее Титмар Мерзебургский, отмечают, что Генрих способствовал обращению данов в христианство, а территориальные устремления оттоновских правителей были сосредоточены главным образом на основании и укреплении религиозных центров в северных и восточных приграничных областях. Давид Фрэсдорфф недавно показал, что понятие «севера» у франкских писателей включало языческие районы Скандинавии, а также территорию славянского расселения (Der Barbarische Norden, 2005). Усилия короля Генриха Птицелова привели к крещению датского короля Гнупы в 934 г., а затем к крещению «короля» ободритов из той же династии, к которой принадлежала королева Тофа, мать Харольда Синезубого.

Миссионерская деятельность, как отмечают Келлер и Алтхофф, играла существенную роль в императорской политике, в то время как завоевания и расширение империи давались оттоновским правителям труднее, нежели франкским королям, которым те старались подражать. Такие исследователи, как Анна Педерсен обращают внимание на сильное оттоновское влияние на раннюю датскую христианскую культуру, когда расширение «религиозных» границ рассматривалось как существенное достижение империи. Описания свирепых язычников на северных границах в исторических источниках, по-видимому, служили обоснованию важности

40

подобных действий. Отношения с восточными соседями были еще более трудными. Христиан Любке отмечает сложный состав этнических групп, населявших приграничные области (1994, 2008). Видукинд, в «Деяниях саксов», включал в список соседей как славян, так и данов, однако он различает «славян с востока» (Sclavos ab oriente) и «орлиных данов, то есть славян» (ab aquiline Danos itamque Sclavos) (Rerum Gestarum Saxonicarum, ed. Lohmann and Hirsch, 1989), которых Фрэсдорфф рассматривает как полабов, вагаров и ободритов (Der Barbarische Norden, 66). Подробные описания такого типа, дошедшие приблизительно в 970-х гг. до Матильды, аббатисы Кведлинбурга и дочери Оттона I, резко контрастируют с утверждениями современницы последнего Хротсвиты Гандерсгеймской, сочинившей поэму об Оттоне I по заказу аббатисы Герберги – племянницы императора. Хротсвита признается, что ей нелегко было собрать сведения об упомянутой в Gesta Oddonis главной военной кампании императора, которая была направлена против венгерских набегов, разорявших значительную часть южной территории империи, и о победе Оттона в 955 г.

Исторические описания приграничных контактов, составленные в монастырях, находившихся в глубине империи, противоречат свидетельствам материальной культуры, полученными в городах вдоль границы. Например, недавние исследования славянской крепости Старигард/Олденбург указывают на политические перемены, происходившие в X в., связанные с переходом от общины «скандинавско-христианского» облика к регулярному Оттоновского епископству в 948 г. Тем не менее, здесь можно наблюдать увеличение количества скандинавских вещей и, по-видимому, кульминацией этого процесса явился новый всплеск язычества в начале XI в.

(Перевод с английского А.В. Гилевича)

Ch. Lee (Nottingham, United Kingdom) Uneasy Neighbours: Vikings and Slavs in Ottonian historiography

Whereas the Vikings could be regarded as linchpins between several European nations in the early Middle Ages, there is also the nascent empire of the Ottonians which emerged in the middle of Europe, between east and west during this period. This paper looks at Ottonian relations within their northern and eastern neighbours as described in the historical sources of their time, and tries to assess why the written records are so different from the evidence which has emerged from material culture.

The aftermath of the dissipation of the Frankish Empire saw the remarkable rise to power by the Saxon duke Henry the Fowler and his descendants in the area of the former East Frankish part of the empire. The period of the Ottonian rule was characterised through internal struggles, especially for the reign of Otto I, and external pressures to defend their prime position among German tribes. This primacy was gained largely through successful defeats of their neighbours. Since all of the Ottonian emperors spent much of their campaigning in Italy (which they also chose as a residence), there may be an assumption that relations with their northern and eastern neighbours were of lesser importance.

Yet, Widukind and later Thietmar claim that Henry was instrumental in the conversion of the Danes, and the territorial aspirations of Ottonian kings are primarily focused on the establishment and strengthening of religious sees in the north and in the eastern border regions. David Fraesdorff has recently shown that the concept of the ‘north’ for Frankish writers included the pagan areas of Scandinavia as well as Slavonic regions (Der Barbarische Norden, 2005). King Henry the Fowler’s sponsorship at the baptism of the Danish King Gnupa in 934 also sees the baptism of a ‘king’ of the Abodrites, the same dynasty from which Queen Tofa, mother of Harold Bluetooth is descended.

Missionary activity, as Keller and Althoff have stated, is a vital part of imperial behaviour, but conquest and expansion were more difficult for the Ottonian rulers than for the Frankish kings on which they modelled their authority. Scholars, such as Anne Pedersen, have noticed a strong Ottonian influence on early Danish Christian culture, and the expansion of ‘religious’ borders may be seen as an imperial achievement. The depiction of the ferocious and pagan other at the northern borders (Fraesdorff) in historical sources may be regarded as tools to heighten the importance of such movements.

The relationship towards the eastern neighbours is still more difficult. Christian Lübke has pointed to the complex ethnic groups which inherited the areas of the borderlands (1994, 2008). Widukind includes both Slaves and Danes into the list of neighbours, but differentiates between ‘Sclavos ab oriente’ and ‘ab aquiline Danos itamque Sclavos’ (Rerum Gestarum Saxonicarum, ed. Lohmann and Hirsch, 1989) which Fraesdorff considers to denote the people of the Polabians, Wagarians and Abodrites (Der Barbarische Norden, 66). Such nuanced descriptions, delivered to Mathilda, Abbess of Quedlinburg

41

and daughter of Otto I around the 970s stands in strong contrast to his contemporary Hrotsvith of Gandersheim, who composed a poem about the Gestae of Otto I at the behest of abbess Gerberga, who was herself a niece of the emperor. Hrotsvith confesses that it was hard for her to get hold of details, which may explain that the main campaign mentioned in the Gestae Oddonis are the Hungarian attacks which devastated much of the southern part of the empire and Otto’s victory in 955.

The historical descriptions of the cross-border contacts, written at monasteries well in the heartlands of the empire contrast with information from material culture found in the towns along the border regions. For example, the recently excavated Slavonic fortification of Starigard/Oldenburg shows a political change during the tenth century from a Scandinavian-Christian culture to the establishment of an Ottonian bishopric in 948. Nevertheless, the influence of Scandinavian artefacts is increasing, which seems to culminate in a pagan backlash in the early eleventh century.

Хр. Любке (Лейпциг, Германия)Славяне, скандинавы и германцы на Южной Балтике

В данном докладе представлен анализ межэтнических контактов в историческом регионе, который всегда рассматривался преимущественно в аспекте происходивших здесь в средние века столкновений славян и германцев. В частности, речь идет о полабах (славянах, обитавших вдоль Эльбы вплоть до берегов Балтийского моря), которые в процессе позднесредневековой немецкой колонизации прекратили свое существование как культурная и лингвистическая единица. Однако современные исследования подтверждают мысль об относительно мирном сосуществовании (хотя и не без ряда вооруженных конфликтов) и постепенной ассимиляции, приведшей к языковой германизации и исчезновению старых славянских традиций и обычаев. Таким образом, появилась «Germania Slavica», пределы которой и поныне отмечены славянскими топонимами. Судя по результату, судьба полабов, оставивших след в исторических трактатах благодаря их конфликтам с германскими соседями, была связана с их растворением в этой «славянской Германии».

В отличие от подобных межэтнических контактов, взаимоотношения полабских славян с их соседями из Скандинавии, в частности, из Дании, практически выпали из поля зрения историков. Только на конференции, состоявшейся 10 лет назад в Лейпциге, было уделено внимание именно этим контактам и настоящий доклад намерен вернуться к рассмотрению этих вопросов. Здесь необходимо принять во внимание исторические события, происходившие между IX и XIII вв., однако вряд ли нам удастся представить полный их обзор, поэтому мы рассмотрим лишь некоторые аспекты археологических и лингвистических исследований. Картина датско-славянских отношений, которая на каких-то этапах может быть дополнена контактами со шведами, может быть сопоставлена с межэтнической ситуацией в Северной Руси с той лишь существенной разницей, что в первом случае отсутствовали трансконтинентальные торговые отношения через территорию полабов.

С другой стороны, торговля, несомненно, стимулировала присутствие данов в зоне славянской Прибалтики, как это показывает пример с Рериком – местом, упоминаемым в Annales regni Francorum под 808 г. Археологические открытия последних 15 лет в Гросс - Штрёмкендорфе показывают, что это место находилось на берегу Висмарского залива недалеко от славянского городища. Раскопки дополняют сведения письменных источников, описывающих это место, а также торговый центр Хедебю – наследник Рерика, и показывают, что оба они являлись торговыми портами.

Существование этих ранних торговых центров совпало с первыми столкновениями «варварских» племен на границах Франкской империи с недавно коронованным императором Карлом Великим. Таким образом, варварские князья вроде датского Гудфреда и князья полабских ободритов и велетов вошли в противостояние с христианским миром, особенно после основания Гамбургско-Бременского архиепископства облеченного миссией среди местых племен. В это время Ансгарий прибыл с миссионерскими целями на Балтику. Однако активность Церкви практически закончилась с его смертью и перенесением центра власти Каролингов в Регенсбург.

Новое политическое образование, схожее с тем, что имело место в IX в., и снова затронувшее интересы как данов так и полабов, возникло только в 940-х гг., когда Оттон I инициировал создание епископатов в Дании и на территориях полабов. Письменные источники этого времени начинают уделять больше внимания землям на южном побережье Балтийского моря и отмечают определенные параллели между христианами и язычниками. Во всяком случае, во второй половине X в. существовали прочные связи между династиями ободритов с одной

42

стороны и данами и шведами с другой. Не следует также забывать о правящей династии Пястов в Польше, которая также поддерживала связи со скандинавскими князьями.

Между ситуациями в Дании и на полабских землях имелось одно существенное различие, связанное с христианством, которое шаг за шагом успешно укреплялось в Скандинавии, но не в Северной Полабии, и в регионах, находившихся после 983 г. (дата крупного славянского восстания против главенства Оттоновской империи) под властью лютичей. Лютичи, восточные соседи ободритов, основали тогда конфедерацию славянских племен, отличавшуюся крайней враждебностью к Церкви и отсутствием княжеской власти, благодаря чему их организация не имела единого руководства. Таким образом «обычную» схему христианизации, которую мы наблюдаем в средневековой Европе (сначала крещение князя, который затем вынуждает креститься свою знать и остальной народ), невозможно было здесь реализовать. Поэтому ободритские князья, доказывавшие свою легитимность в качестве христианских правителей, время от времени обращались за датской помощью. Датское участие в полабских делах достигло пика, когда император Лотар в 1129 г. формально пожаловал датскому правителю Кнуту Лаварду власть над ободритами и королевскую корону. С этого времени взаимоотношения данов и полабов (а также их соседей на востоке – поморов) становятся еще более проблемными, и славяне отвечают на датские претензии на господство многочисленными пиратскими набегами. Последние закончились лишь после датского завоевания Арконы и острова Рюген, после чего последовал период датского владычества в прибрежных землях Южной Балтики, которое продлилось до битвы при Борнхёведе в 1227 г.

Основываясь на картине многообразных контактов и стоклновений между славянами и данами в период с IX в. по 1227 г., в данном докладе демонстрируется сравнительный подход, который может быть применен и для других зон межэтнических контактов, например, в Северной Руси.

(Перевод с английского А.В. Гилевича)

Ch. Lübke (Leipzig, Deutschland)Slavs, Scandinavians, and Germans at the Southern Coast of the Baltic Sea

The lecture is to analyze the interethnic contacts in a historical region that is predominantly viewed under the aspect of the conflicts grown from the encounters of the Slavs and the Germans in the Middle Ages. In particular, it is about the Polabians (the Slavs who lived along the river Elbe up to the Baltic Sea) who in the course of the late medieval period of colonization declined as far as one defines them in terms of cultural and linguistic self-reliance. But modern research reinforced the idea of cohabitation (admittedly not without forcible conflicts) and gradual acculturation that resulted in linguistic Germanization and in disappearance of the old Slavonic habits and customs. It was a “Germania Slavica” that arose by this means, and whose territorial extent is denoted by the usage of Slavic place-names until this day. Judging from this result, it seems as if the destinies of the Polabians had been sketched out in the historical constellations of the hassles with their German neighbours and in their merging in the Germania Slavica.

Compared with these terms of interethnic contacts, the relationships between the Polabian Slavs and their other Germanic neighbours from Scandinavia, particularly from Denmark, have been neglected in the historical research. It was a conference organised in Leipzig about ten years ago, which aimed at the analysis of these very contacts, and this contribution to the Novgorod conference is to resume the approach to this very subject. Such an approach has to take account of the historical events, which took place between the 9th and the 13th century, but it cannot carry out a complete survey of the events, and likewise it can only take into consideration some aspects of the archaeological and linguistic research. The picture of the Danish-Slavic relations which can be completed in some phases by the contacts with the Swedes may be compared with the interethnic situation in Northern Rus’, eventually with the one decisive difference that they did not involve transcontinental trade relations which would traverse the territories of the Polabians.

On the other hand, trade undoubtedly gave the impulse for the presence of the Danes at the Slavic coastal stripes of the Baltic which can be illustrated drawing on the example of Reric, a place that is mentioned in the Annales regni Francorum under the year 808. Archaeological findings from the last fifteen years near Groß Strömkendorf prove that this place existed at the Wismar Bay not far away from a Slavonic hillfort. The excavations extremely well complete the written sources related to this place as

43

well as to the emporium Haithabu, the follower of Reric, showing that they can be regarded as ports of trade.

Existence of these early emporia coincided with the first encounters of the “barbarian” societies at the frontiers of the Frankish Empire with the newly crowned emperor Charlemagne. By this means the barbarian princes like the Danish Gudfred and the princes of the (Polabian) Abodrites and Veletians were confronted with Christianity, particularly since the archbishopric Hamburg-Bremen had been founded and was endowed by the legation for the peoples of the North. Then archbishop Ansgar came to the Baltic as a missionary. But the challenge by Christianity came to an end after the death of Ansgar, and when the Carolingians translocated the centre of their power to Regensburg.

A new constellation, similar to that from the 9th century, which anew concerned the Danes and the Polabians as well, arouse only in the 40s of the 10th century when Otto I initiated the foundations of bishoprics in Denmark and in the territories of the Polabians. After this the written sources from that time paid more attention to the lands at the Southern coast of the Baltic Sea and reveal a certain parallelism related to paganism and Christianity. Anyway, in the second half of the 10 th century there existed vital relations between the dynasties of the Abodrites on the one hand and of the Danes and Swedes on the other, and one must not overlook the ruling dynasty in Poland, the Piasts, who were in contact with the Scandinavian princes as well.

One decisive difference between the situation in Denmark and in the Polabian lands was related to Christianity which step by step won prevalence in Scandinavia but not in Northern Polabia, particularly not in the regions dominated by the Luticians after 983 (the date of a big Slavic uprising against the supremacy of the Ottonian Empire). The Luticians, eastern neighbours of the Abodrites, then formed a federation of Slavic tribes whose specific items were: sharp enmity against the Christian church and lack of princes because their political organisation was acephalous. Such a “normal” way of Christianization which can observed in the European Middle Ages (christening of the prince who then forces his elite and people to take the baptism, too) could not be realized, and this is why the princes of the Abodrites who wanted to prove their legitimacy as Christian rulers occasionally asked for Danish help. The Danish attendance in the Polabian affairs reached its height, when emperor Lothar in 1129 formally endowed the Danish ruler Knut Lavard with the control over the Abodrites and with a crown. From now on, the relations between the Danes and the Polabians (and their neighbours in the East, the Pomoranians) intensified even more, and the Slavs retaliated the Danish pretension to supremacy by means of numerous pirate raids. These came to an end after the Danish conquest of Arkona and the Isle of Rugia followed by a phase of Danish dominion at the coastal lands south of the Baltic Sea which lasted up to the battle of Bornhöved in 1227.

Based on the picture of the different levels of encounters and relationships between the Slavs and the Danes in the historical course from the beginning of the 9 th century until 1227 the lecture is to demonstrate the chances of a comparing approach that might take account of other interethnic contact zones, particularly in Northern Rus’.

Е.А. Мельникова (Москва, Россия)Аккультурация скандинавов в Древней Руси по данным языка и письменности

По общему мнению, оседавшие в Восточной Европе со второй половины VIII в. скандинавы подверглись быстрой ассимиляции в славянской среде. Это заключение основывается на археологических материалах, свидетельствующих, что этнически определимые скандинавские древности были вытеснены из материальной культуры русской элиты уже в концу Х в. Убедительность этого аргумента сомнительна, поскольку исчезновение этнически показательных элементов может объясняться внедрением христианства и изменениями в статусной моде древнерусской элиты, которая включала варягов. Кроме того, аккультурация заключается не только в смене материальной культуры. Это был сложный процесс замены проявлений этничности как в материальной, так и духовной сферах, в том числе в языке и письменности, фольклоре и литературе, религии и верованиях, который и привел к смене идентичности.

Одним из наиболее важных компонентов этно-культурной самоидентификации является язык. Поэтому важнейшее значение приобретает установление времени, когда скандинавы, осевшие на Руси, прекратили говорить на родном языке и писать рунами. Исследование языковой ассимиляции скандинавов на Руси может основываться на трех видах источников. Первый – эпиграфические материалы. Второй – прямая и косвенная информация, дошедшая в древнерусских и зарубежных источниках о языковой ситуации на Руси в Х–XI вв. Третье –

44

использование древнескандинавских личных имен, хотя само по себе, не поддерживаемое другими факторами, оно может рассматриваться как семейная традиция. Тем не менее, степень фонетической адаптации скандинавских имен в русских источниках, равно как и контекст имянаречения, проливает определенный свет на рассматриваемую проблему.

Древнейший письменный памятник, найденный на территории будущей Древней Руси, – руническая надпись на деревянном стержне из Старой Ладоги, датированная первой половиной IX в. Вместе с тремя руническими амулетами Х в. из Поволховья она образует группу рунических памятников, типичных для Восточной Швеции. По крайней мере, один амулет (Городище II) был изготовлен на месте находки – это копия более раннего амулета (Городище I). Если даже стержень и два амулета были привезены скандинавами, они были достаточно понятны и значимы для поселенцев скандинавского происхождения, чтобы заказать копию амулета.

Первые следы использования варягами славянского языка появляются в первой четверти Х в. - в одном из погребений, совершенном по скандинавскому обряду, находилась амфора с кириллической надписью. Кто бы ни сделал эту надпись, она должна была сообщать по преимуществу скандинавской общине о содержимом амфоры, что предполагает способность членов этой общины прочесть текст. Билингвизм росов в середине Х в. засвидетельствован Константином Багрянородным в De administrando imperio (ок. 950 г). Параллельные скандинавские («росские») и славянские наименования Днепровских порогов переданы им без существенных искажений. Эта ситуация продолжается и во второй половине Х в., что отмечают испанский путешественник Ибрагим ибн Якуб (960-е гг.) и Лев Диакон, византийский историк конца Х в.

Два граффити на стенах новгородского Софийского собора дают верхнюю точку отсчета. Хотя они сделаны лицами, носившими скандинавские имена, оба текста написаны по-русски и кириллическим алфавитом. Первое граффито гласит: «Ох, худо мне, Гер(е)бену, грешнику». Второе, читающееся «Господи, помоги рабу своему Фарьману, Глебову отроку», датируется 1137 г., временем правления князя Глеба в Новгороде. Четкость начертаний, использование правильных форм, твердость руки указывают, что и Геребен, и Фарман полностью владели и русским языком, и письмом.

Те же тенденции характеризуют и руническое письмо в Восточной Европе. От Х в. сохранилось много граффити на восточных монетах. Большинство надписей, около 100, выполнены рунами и руноподобными знаками, но примерно на 10 нанесены слова или личные имена. В XI в. количество рунических надписей сокращается, и они обнаруживают следы деградации (за исключением Березанского камня, воздвигнутого скандинавами на пути в Византию или из нее, есть лишь одна типично скандинавская надпись – футарк из Новгорода), что может рассматриваться как результат постепенной утраты потомками варягов навыков рунического письма.

Процесс аккультурации со второй половины Х по конец XI в. освещается личными именами, принятыми в клане киевских Рюриковичей и в среде военной элиты. Вплоть до середины Х в. все имена, приводимые летописцем начала XII в., скандинавского происхождения (Олг/ Олег < Helgi, Игорь < Ingiharir, Свенельд < Sveinaldr, все послы Олега в Византию в 911). В договоре 944 г. насчитывается 76 имен, среди которых пять славянских: три – членов семьи Игоря и два – купцов. Проникновение славянских имен в княжеский именослов указывает на начало процессов ассимиляции. Впоследствии число скандинавских имен в среде Рюриковичей сокращается до трех мужских и двух женских (Олег, Игорь, Глеб и Ольга, Малфредь). Три других имени продолжают использоваться, но знатью, а не Рюриковичами.

Русский летописец передает древнескандинавские имена в русифицированной, ассимилированной форме, даже когда он пишет о событиях начала Х в. Однако фонетическая трансформация имен произошла вряд ли ранее самого конца Х или начала XI в.; до этого времени имена произносились в их скандинавской форме. Византийские источники сохраняют группу -нг- в имени Игорь – Ingor, Inger и начальное придыхание в имени Ольга, а в письме, написанном по-еврейски, имя Helgi > Олег передано как HLGW. В 1073 г. имя Глеб < Guðleifr написано с редуцированным гласным Гълеб, который может отражать первую основу. Однако в начале XII в. летопись не отождествляет имя Глеб с Guðleifr в тексте договора 944 г. и передает последнее как Вузлев.

Таким образом, кардинальные изменения в культурных традициях бывших варягов, как кажется, завершаются во второй половине XI в. К концу этого столетия и родной язык, и руническое письмо перестают использоваться потомками варягов и, вероятнее всего, забываются.

45

Они заменяются русским языком и кириллическим алфавитом. Личные имена скандинавского происхождения меняют фонетический облик и перестают соотноситься со своими прототипами. Они рассматриваются не как иностранные имена, а, скорее, как русские языческие.

Эти выводы основываются на материалах из крупных поселений, как Гнёздово, Киев, Новгород, а свидетельства касаются княжеской семьи и военной элиты – среды, наиболее подверженной культурным инновациям. В сельской местности процесс ассимиляции был значительно более медленным. Мы обнаруживаем руническую надпись sigriþ и две отдельные руны f на шиферном пряслице из Звенигорода (Западная Украина) в слое 1115–1130 гг. и еще два пряслица с руноподобными знаками из близлежащих поселений. Из городища Масковичи на Западно-Двинском пути происходит комплекс из примерно 50 руноподобных надписей. Ряд скандинавских имен встречается в берестяных грамотах, присланных в Новгород из отдаленных областей Северной Руси. Они датируется временем от XI до начала XV в. Таким образом, вероятно, на периферии Древнерусского государства потомки варягов, которые поселились там значительно раньше, сохраняли, по меньшей мере, некоторые из своих культурных традиций на несколько столетий дольше, чем в крупных центрах.

E. Melnikova (Moscow, Russia)The Acculturation of Scandinavians in Ancient Rus according to Language and Literacy

It is a common opinion that the Vikings who settled in Eastern Europe since the second half of the eighth century were rapidly assimilated in the Slavic milieu. This conclusion is based on archaeological materials showing that Old Norse ethnically indicative elements were forced out of the material culture of the Old Russian elite already by the end of the tenth century. The validity of this argument is doubtful because disappearance of ethnically indicative objects can be explained by the introduction of Christianity and changes in the status fashion of the Old Russian elite that included Varangians. Besides that, the acculturation does not consist of changes in material culture only. It is a complicated process of replacement of both material manifestations of ethnicity and cultural ones like language and literacy, folklore and literature, religion and common beliefs resulting in the change in identity.

One of the most important components of ethno-cultural self-identification is language. Therefore the time when Scandinavians who had settled in Rus’ stopped to speak their native language and to write with runes is of crucial importance.

The study of the linguistic assimilation of Scandinavians in Rus’ can be based on at least three kinds of sources. First, it is epigraphic material. Second, it is direct or indirect information preserved in Old Russian and foreign sources on linguistic situation in Rus in the tenth and eleventh centuries. Third, it is the usage of Old Norse personal names, though in itself it might be viewed as a family tradition not supported by other cultural features. Still, the degree of phonetic adaptation of Old Norse names in Old Russian sources as well as the context of name-giving can throw some light on the problem.

The earliest written record in Ancient Rus’ is a runic inscription on a wooden stick from Old Ladoga dated to the first half of the ninth century. Together with three runic amulets coming from the same area and dated to the tenth century it forms a group of runic inscriptions typical for Eastern Sweden. At least one of the inscriptions (Gorodishche amulet II), was produced on the site being a copy of an earlier amulet (Gorodishche I). Even if the stick and two amulets belonged to occasional visitors to the Ladoga region, they must have been intelligible and meaningful enough for the settlers of Scandinavian origin to order a copy of one of the amulets. It means that in the tenth century the Varangians, at least in the North-Western part of Rus’, were in full possession of their native language and beliefs.

First traces of the usage of Old Russian by Varangians appear in the first quarter of the tenth century. A burial made according to Scandinavian ritual of a warrior and a woman in Gnjozdovo near Smolensk contained an amphora with a Cyrillic inscription. Whoever made the inscription, it was intended to inform the community consisting mostly of Scandinavians about the contents of the amphora which presupposes their possibility to comprehend the message. The bilinguism of rus’ of the mid-tenth century is attested by Constantine Porphyrogenitos in his treatise De administrando imperio (ca 950). Parallel Old Norse (“Russian”) and Slavic names of the Dnieper rapids are rendered without significant corruption of the original words. This situation continued through the second part of the tenth century as a Spanish traveler Ibrahim Ibn Jakub (960ies) and Leo the Deacon, a Byzantine historian of the late tenth century witness.

Two graffiti on the walls of St Sofia cathedral in Novgorod provide another chronologically

46

precise reference point. Although inscribed by persons with Old Norse personal names, both texts are written in Old Russian in Cyrillic. The first graffito reads “Oh, miserable feel I, Ger(e)ben (= OSw. Herben) the sinner”. The second inscription that reads: “Lord, help your slave Far’man (< Farmaðr) Gleb’s retainer” can be dated to 1137 when prince Gleb ruled in Novgorod. The accuracy of spelling, the usage of correct forms, and the sureness of hand show that both, Gerben and Far’man, were experienced in speaking and writing in Old Russian.

The same tendency is characteristic of runic literacy in Eastern Europe. The tenth century is rich in graffiti on Islamic coins. The majority of inscriptions, ca 100, are made with runelike signs and only about 10 bear words or personal names. In the eleventh century the number of runic inscriptions decreases and they show traces of degradation (except for the Berezan’ stone that was erected by Scandinavians on their way to or from Byzantium there is only one inscription typical for Scandinavia, a part of futhark from Novgorod) which can be regarded as a result of gradual loss of writing-with-runes habits of the descendants of the Varangians.

The developments between the mid-tenth and late eleventh centuries are partially elucidated by personal names current in the family of Kievan princes and the warrior elite. Up to the mid-tenth century all the names mentioned by the Old Russian annalist of the early twelfth century are of Old Norse origin (Olg/ Oleg < Helgi, Igor’ < Ingiharir, Svenel’d < Sveinaldr, all Oleg’s emissaries to Byzantium in 911). The treaty of 944 lists 76 personal names five of which are Slavic – three of members of Igor’s family and two of merchants. The penetration of Slavic names into princely anthroponymicon indicates the beginnings of assimilation processes. Since then the number of Scandinavian personal names among the Rurikides’ gets restricted to three masculine and two feminine names (Oleg, Igor’ and Gleb; Ol’ga and Malmfred’). Three other names continued to be used by Russian nobles, not the Rurikides.

The Russian annalist renders Old Norse names in a russified, assimilated forms even when writing about the events of the early tenth century. But the phonetic transformation of the names must have taken place only in the late tenth and early eleventh century, before that time the names were pronounced in their Old Norse forms. Byzantine sources preserve -ng- group in the name of Igor’ (Ingor or Inger) and the initial h- in Ol’ga whereas a letter in Jewish transcribes Helgi > Oleg as HLGW. In 1073 the name Gleb > Guðleifr is still spelled with a reduced vowel Gъleb that might be a reflex of the first stem. However, at the beginning of the twelfth century the annalist does not identify the name Gleb with Guðleifr in the text of the 944 treaty and renders the latter as Vuzlev. In the twelfth century a newly borrowed name Ingvar’ appears parallel to the old one, Igor’ but they are regarded as different names.

Thus, cardinal changes in the cultural traditions of former Varangians seem to have been completed only in the second half of the eleventh century. By the end of this century both the Varangians’ mother tongue and runic script fell into disuse and most probably became forgotten. They were replaced by Old Russian language and Cyrillic alphabet. Personal names of Old Norse origin changed phonetically and stopped to be identifiable with their prototypes. They were no longer viewed as foreign but probably were equaled to Old Russian pagan names.

This conclusion bases on materials from larger sites, Gnjozdovo, Kiev, Novgorod and the evidence concerns the princely family and the warrior elite, that were most liable to adoption of cultural innovations. The processes of assimilation in rural communities were much slower. We find a runic inscription sigriþ and two isolated runes f on a slate spindle-whorl from Zvenigorod (Western Ukraine) in a layer dated to 1115–1130 and two more spindle-whorls with runelike signs from another site nearby. A twelfth century complex of about 50 rune-like inscriptions comes from a fortified site Maskovichi on the Western Dvina route. A number of Old Norse names appears in birch-bark letters sent to Novgorod from various far-away villages in the North-West of Rus’. They date from the eleventh till the beginning of the fifteenth century. Thus, it seems that in remote areas of the Old Russian state the descendants of the Varangians who had settled there, much earlier preserved at least some of their cultural traditions for several centuries.

А.А. Пескова (Санкт-Петербург, Россия)Византийско-скандинавские компоненты в христианской металлопластике Древней

Руси X-XI вв.

В последнее десятилетие вышли в свет сразу три крупных свода памятников средневековой христианской метаталлопластики, в которых максимально полно собраны и проанализированы скандинавские нательные кресты и нагрудные кресты-реликварии (Staecker 1999), древнерусские кресты-энколпионы (Корзухина, Пескова 2003) и, наконец, византийские

47

бронзовые кресты-реликварии (Pitarakis 2006). Древнерусские нательные кресты получили новое обобщенное освещение в монографии А.Е. Мусина (2002). Благодаря этому открываются возможности широкого сопоставления этих памятников, а иногда и новой оценки и переосмысления как самих крестов, так и процессов их эволюции.

В большинстве случаев отличить древнерусский крест XII-XIII вв. от византийского или скандинавского не вызывает затруднений в силу их ярко выраженной специфики. Однако на начальном этапе христианизации (X-XI вв.) эта специфика еще не сформировалась. Древнерусские мастера только начинали осваивать новое дело, как путем копирования привозных византийских крестов, так и путем создания собственных моделей. Об этом красноречиво свидетельствуют новгородские археологические находки, датированные концом X-первой половиной XI вв. Их иконографический и стилистический анализ позволяет уверенно говорить об участии в этом процессе выходцев из Скандинавии. Северные художественные черты отразились как в серийной продукции (нательные кресты с так называемым «грубым изображением Распятия» разных типов), так и в отдельных уникальных памятниках, таких например, как серебряный крест-реликварий, происходящий из раскопок в Угличе.

В то же время несомненной является византийская иконографическая основа всех рассматриваемых древнерусских памятников этого периода. При этом наиболее близкие и непосредственные аналогии (а в некоторых случаях – прототипы) для них обнаруживаются главным образом в Балкано-Дунайском регионе, и в первую очередь в Добрудже (северо-восточная часть Первого Болгарского царства). И это неслучайно, поскольку древнейшие на Руси находки надежно датированных крестов-реликвариев и других типов также связаны своим происхождением с Балкано-Дунайским регионом.

В основе иконографии древнерусских крестов с Распятием, как удалось выяснить, лежат древнеболгарские миниатюрные кресты-реликварии с изображением Распятия (Христос препоясанный) и Богоматери в типе Оранты. В Болгарии обе створки таких крестов служили зачастую образцами для изготовления крестов-тельников. На Руси на той же основе сложилась самостоятельная традиция изготовления крестов-тельников – изготавливались кресты только с изображением Распятия, к тому же по специально созданным моделям. Одна из этих моделей восходит непосредственно к указанным древнеболгарским крестам-реликвариям. Другая модель возникает, по-видимому, в процессе создания древнерусскими мастерами нового типа миниатюрных крестов-реликвариев, что пока прослеживается только на новгородских памятниках. Для них иконографическим прототипом послужили другие древнеболгарские миниатюрные кресты-реликварии, на которых Христос изображен не препоясанным, а в колобии. Обе модели древнерусских крестов с Распятием имеют ярко выраженные стилистические признаки, характерные для североевропейской художественной традиции, что уже неоднократно отмечалось исследователями.

В Скандинавии древнерусская модель креста с изображением Христа препоясанного также получила широкое распространение, но там она имеет свои особенности. Главные из них – двусторонность изображений, широкое использование серебра (вместо медных сплавов) и применение различной техники для изготовления крестов (включая скань и зернь). В то же время сегодня есть основания предполагать, что именно на Руси (вероятнее всего, в Новгороде) была создана основная (исходная) модель крестов с Распятием и налажено их изготовление. Об этом свидетельствуют высокая концентрация находок таких крестов на Руси и их стандартизация, а также отдельные, порой уникальные, находки крестов с комбинированной иконографией, в основе которой лежит все та же древнерусская модель.

Территория распространения (от Дуная до Скандинавии) и датировка крестов с Распятием (от конца X в.), а также стилистические особенности позволяют предполагать, что основными проводниками этой традиции были представители варяжской дружины, принимавшие участие в осуществлении византийской политики древнерусских князей.

A. Peskova (Saint-Petersburg, Russia)Byzantine and Scandinavian Components in the Christian Metal Plastics of Ancient Rus of the

10th-11th Centuries

During the recent decade, at once three large corpora of objects of the mediaeval Christian metal plastics have been issued where Scandinavian wearable crosses, pectoral reliquary crosses (Staecker 1999), ancient Russian crosses-enkolpions (Корзухина, Пескова 2003) and, finally, Byzantine bronze

48

reliquary crosses (Pitarakis 2006) have been collected and discussed most comprehensively. The ancient Russian crosses-pendants have been anew considered and summarized in Alexander Musin’s monograph (2002). Due to these facts, new possibilities are opened up for an expansive comparison of these materials and occasionally for a re-evaluation and a new interpretation both of the crosses themselves and of the processes of their evolution.

Most commonly there is no difficulty in discriminating between an ancient Russian cross of the 12th-13th centuries and Byzantine or Scandinavian ones due to their clearly expressed specifics. However, at the earlier stage of Christianization (10 th-11th centuries) these specifics still had not been established. Ancient Russian artisans were only starting to master the new craft both by the way of copying imported Byzantine crosses and creating their own specimens. This fact is eloquently suggested by Novgorod archaeological finds dated from the late 10th and first half of the 11th century. Their iconographic and stylistic analysis allows us to state with confidence the participation of natives of Scandinavia in this process. The northern artistic features have been reflected both in the mass production (wearable crosses with the so-called “rough representation of the Crucifix” of various types) and in particular unique objects such as, for instance, the silver reliquary cross from excavations in Uglich.

At the same time, the Byzantine iconographic basis of all the Russian objects of that period is undoubted. Moreover, their closest and the most immediate parallels (occasionally even prototypes) are found predominantly in the Balkan-Danube region, particularly in Dobrudja (north-eastern part of the First Bulgarian Kingdom). This fact is not fortuitous, since the most ancient finds of reliably dated reliquary crosses from Rus as well as other artefacts are also related in terms of their provenance with the Balkan-Danube region.

As it has proved possible to find out, the basis of the iconography of the ancient Russian crosses with the Crucifix derives from the ancient Bulgarian miniature reliquary crosses with representations of a Crucifix (Christ wearing a loincloth) and the Virgin of the Orant type. In Bulgaria, the valves of such crosses often served as models for making wearable crosses.

In Rus, an independent tradition of manufacturing wearable crosses was established on the same basis – only crosses representing the Crucifix were produced which furthermore were made according specially developed models. One of these models derives directly from the abovementioned reliquary crosses. Another one emerges, as it seems, in the process of the creation of a new type of miniature reliquary crosses by ancient Russian artisans (this process is thus far traceable only at Novgorod sites). The iconographical prototype for these was in other ancient Bulgarian miniature reliquary crosses where Christ is represented not wearing a loincloth but in a colobium. As already noted not once by researchers, the two models of the ancient Russian crosses with a Crucifix both possess some clearly expressed specific features characteristic of the North-European artistic tradition.

In Scandinavia, the Russian model of the cross with the representation of girded Christ also came to be fairly widespread, but there it had its own peculiarities. Among the major ones were the two-sidedness of the representations, wide use of silver (instead of copper alloys) and employment of diverse techniques of manufacturing crosses (including filigree and grain-filigree).

Nonetheless, we have now grounds to suppose that it is exactly in Rus (most probably in Novgorod) the basic (original) model of the crosses with a Crucifix was created and their manufacture was established. This is suggested by the high concentration of finds of crosses of that type in Rus and their standardization, as well as occasional, now and then unique, finds of crosses with a combined iconography based on the same ancient Russian model.

The territory of distribution (from the Danube as far as Scandinavia) and dates of the crosses with a Crucifix (since the late 10th century), as well as their stylistic peculiarities allow us to presume that the main bearers of that tradition were representatives of the Varangian druzhina (retinue) who participated in the realization of the Byzantine politics of Russian princes.

(Translated by A. Gilevich)

А. В. Плохов (Санкт-Петербург, Россия)Контакты населения Приильменья и Поволховья с народами Балтики в IX-X вв. по

керамическим материалам

Активные контакты нанесения Северо-Запада России с народами Северной Европы нашли отражение в разнообразных письменных источниках, антропологических, нумизматических и археологических материалах. Среди последних определенное место занимают керамические находки.

49

В коллекциях, полученных при исследованиях памятников Приильменья и Поволховья можно выделить четыре группы изделий, свидетельствующих о связях этого региона с территориями, прилегающими к Балтийскому морю. Это скандинавская, прибалтийско-финская и западнославянская керамика, а также посуда так называемого «татингского» типа.

В первую группу можно отнести керамические сосуды с прямыми или загнутыми внутрь венчиками. По свидетельству Дагмар Селлинг, подобная посуда характерна для памятников раннего средневековья Швеции (подгруппы A IV: 3a1 и A IV: 4a), причем истоки этих форм прослежены в материалах предшествующих эпох. Немногочисленные экземпляры целых либо фрагментированных сосудов этого вида встречены на Северо-Западе России в материалах Староладожского поселения, Рюрикова городища под Новгородом, могильнике Плакун, расположенном на правом берегу Волхова, напротив Староладожской крепости, а также одном из курганов юго-восточного Приладожья. Результаты рентгено-спектрального флуоресцентного анализа XRF двух обломков керамики этой группы, найденных на Земляном городище Старой Ладоги, показали, что их тесто по своему химическому составу не отличается от местной посуды, и, следовательно, эти изделия были изготовлены скандинавами на нижнем Поволховье. Аналогичную картину дало петрографическое изучение находок с Рюрикова городища.

При рассмотрении керамического комплекса Старой Ладоги и Рюрикова городища, бросается в глаза малое число находок североевропейской посуды, особенно по сравнению со значительным количеством разнообразных вещей скандинавского происхождения, встреченных на этих памятниках. Этот факт можно объяснить целым рядом причин, главными из которых являются, по-видимому, приготовление викингами пищи в металлических котлах и использование ими изделий местных гончаров.

Вторая группа керамики объединяет изделия с памятников Северо-Запада России, имеющие ближайшие аналогии в раннесредневековых древностях юго-западной Финляндии и Эстонии. Это тонкостенные округлодонные миски и плоскодонные сосуды с хорошо заглаженной, часто лощеной поверхностью. Большая часть этой посуды декорировано горизонтальными, зигзагообразными или волнистыми линиями, выполненными зубчатым орудием или отпечатками шнура, а также небольшими валиками.

Наибольшее количество подобных изделий (20) встречено в культурном слое Старой Ладоги. Древнейшие обломки прибалтийско-финской посуды происходят из отложений горизонта Е3, датированных концом VIII- началом IX в. В незначительном количестве такие сосуды встречены также в горизонтах Е2 и Е1, а наибольшее их число связано с отложениями горизонта Д. Фрагменты семи округлодонных ребристых мисок найдены на Рюриковом городище в отложениях Х в. Отмечены находки финской керамики на поселении Холопий городок под Новгородом, а также в одном из могильников на р. Оять.

Зафиксированные в Старой Ладоге фрагменты принадлежали изделиям, различающимся по профилировке, орнаментации, а также, очевидно, и месту изготовления. Последнее заключение было подтверждено методами естественных наук. По-видимому, эти сосуды были завезены на Волховские берега путешествующими по «восточному пути» скандинавскими купцами-воинами, причем не в качестве товара, а в составе предметов личного обихода. В тоже время, миски, найденные на Рюриково городище, судя по их однотипности и результатам исследования состава глиняного теста, изготовлены на месте приезжим финским гончаром.

Скорее всего, с торговой активностью викингов следует связывать и появление на Руси керамики третьей группы – «Татингских» сосудов. В этот тип исследователи объединяют тонкостенную посуду, главным образом кувшины, характерной особенностью которых является чернолощеная поверхность, декорированная оловянной фольгой. Английский исследователь Р. Ходжес считал «татингские» изделия одним из наиболее интересных пост-римских артефактов (Hodges 1981: 68). К настоящему времени керамика этого типа зафиксирована более, чем в пятидесяти пунктах в регионе Балтийского и Северного морей. Исходя из имеющихся в настоящее время данных, можно говорить о существовании нескольких гончарных центров, в которых делали украшенные фольгой сосуды. Наиболее вероятным местом производства «классических татингских» кувшинов являются мастерские среднего Рейна.

Единственным местом находки кувшинов «татингского» типа в Восточной Европе является нижнее Поволховье. Здесь они встречены в кургане № 7 могильника в урочище Плакун, а также в отложениях первой половины IX – первой половине Х в. Земляного городища Старой Ладоги. К настоящему времени, с поселения происходят двенадцать чернолощеных обломков от

50

разных частей «татингских» сосудов. Они встречены в раскопах разных лет, но возможно, что какая-то их часть происходят от одного кувшина.

Если первые три группы керамики, очевидно, связаны с торговой деятельностью на территории Северной Руси скандинавов, то за появлением в этом регионе западнославянской сосудов, составляющей четвертую группу, стоят более сложные процессы. В.М. Горюнова, многие годы изучающая раннесредневековую посуду Северо-Запада России, считает, что влияние западнославянского гончарства в керамическом комплексе Новгородской земли Х – начала XI в. проявляется на трех уровнях (Горюнова 2007). К первому из них она относит присутствие в ряде пунктов Приильменья и Поволховья (Старая Ладога, Рюриково городище, Новгород, Городок на Ловати, могильник Боково) небольшого числа сосудов, полностью аналогичных западнославянским образцам. Эти изделия относятся к различным типологическим группам – Фельдберг, Менкендорф, Гросс-Раден, Торнов, Фрезендорф или их гибридным формам. Второй уровень, представленный несколько большим числом находок, определяется наличием в керамических материалах отдаленных подражаний западнославянским образцам, а также местных гибридов западнославянских типов. К последнему, третьему уровню В.М. Горюнова относит возникновение на Северо–Западе Руси двух новгородских групп горшков (III и V), восходящих либо непосредственно к гросс-раденским прототипам, либо к гибридным фрезендорфским формам местных мастеров. Исследовательница полагает, что толчком к внедрению западнославянской гончарной продукции в керамический комплекс раннегородских центров Северной Руси послужило расселение в течение второй половине IX в. по ключевым поселениям, лежащим на торговых магистралях Балтики, ремесленников, производивших достаточно высококачественную для того времени фельдбергскую посуду. В Х в., по её мнению, городское гончарное производство севера-запада Древней Руси находилось под западнославянским влиянием. Здесь происходил, особенно во второй половине этого столетия, процесс регулярного поступления на территорию Новгородской земли посуды различных западнославянских типологических форм.

В целом, следует отметить, что практически все находки импортной посуды происходят с памятников Северо-Запада России, лежащих на ключевых отрезках раннесредневековых трансъевропейских торговых путей, связывающих народы Балтики с Византией и странами Востока. Довольно хрупкие керамические изделия не являлись предметами дальней торговли, что объясняет малочисленность. Однако, не смотря на это, они являются весьма важным материалом при изучении этнокультурных контактов.

A. Plokhov (Saint-Petersburg, Russia)Contacts of the Ilmen and Volkhov Population with Peoples of the Baltics in the 9th-10th

Centuries on the Evidence of Ceramic Finds

Active contacts of the population of North-Western Russia with peoples of Northern Europe have been reflected in diverse written sources, as well as in anthropological, numismatic and archaeological evidence. Among the latter, of considerable importance are ceramic finds.

In the collections yielded by studies of sites in areas of Lake Ilmen and the Volkhov River, four groups of artefacts are distinguishable suggesting connections of this region with the territories adjacent to the Baltic Sea. These ceramic groups are constituted by the Scandinavian, Baltic-Sea Finnish and West-Slavic pottery as well as the ware of the so-called ‘Tating’ type.

The first group includes ceramic vessels with straight or inturned rims. According to Dagmar Selling, the ware of this kind is characteristic of the sites of the Early Middle Ages of Sweden (subgroups A IV: 3al and A IV: 4a) the roots of these forms having been traced down to materials of the antecedent epochs. Rare specimens of complete and fragmentary vessels of this type have been encountered in North-Western Russia among the finds from the settlement of Staraya Ladoga, Ryurik Gorodishche near Novgorod, the cemetery of Plakun situated on the west bank of the Volkhov opposite the stone fortress of Staraya Ladoga, as well as in one of the kurgans of the south-eastern Ladoga region. X-ray fluorescent analysis of two sherds of that group found at Zemlyanoye Gorodishche (Earthen Hillfort) of Staraya Ladoga has shown that their clay in terms of its chemical composition does not differ from that of the local pottery. Hence these vessels must have been manufactured by the Scandinavians in the lower reaches of the Volkhov River. A similar supposition is suggested by petrographic studies of finds from Ryurik Gorodishche.

When considering the ceramic assemblage from Staraya Ladoga and Ryurik Gorodishche striking is the scanty number of finds of North-European pottery, especially if compared with the considerable

51

amount of various objects of Scandinavian provenance recovered from these sites. This may be explained by quite a number of reasons, the main being probably the fact that the Vikings cooked their food in metal cauldrons and used the pottery made by local artisans.

The second group of ceramics unites the artefacts from sites of North-Western Russia having the closest parallels among early mediaeval antiquities of south-western Finland and Estonia. These are thin-walled round-bottomed bowls and flat-bottomed vessels with a well-smoothed, often polished, surface. The most of that pottery is decorated with horizontal, zigzag or wavy lines made by a dentate tool or with a corded ornament or imprints of small cylinders.

The greatest number (twenty) of such artefacts has been recovered from the cultural layer of Staraya Ladoga. The most ancient sherds of the Baltic-Sea Finnish ware come from the deposits of horizon E3 dated to the late 8th and early 9th century. Inconsiderable numbers of these vessels have been encountered also in horizons E2 and E1, while their greatest amount is connected with the deposits of horizon D. Fragments of seven round-bottomed ribbed bowls have been found at Ryurik Gorodishche in the deposits of the 10th century. From the settlement of Kholopiy Gorodok near Novgorod, finds of Finnish ceramics also have been reported as well as from one of the cemeteries on the Oyat River.

The fragments recorded at Staraya Ladoga belonged to objects with varied profiles and ornamentation as well as of different places of manufacture. The latter conclusion has been confirmed by methods of the natural sciences. Apparently, these vessels were brought to the banks of the Volkhov by Scandinavian merchant-warriors travelling via the ‘Eastern Way’. Moreover, these objects were no trading commodities but constituted the sets of goods of personal use. At the same time, the bowls found at Ryurik Gorodishche, judging by their uniformity and the results of studies of their clay mass, were manufactured at the site by a visitant Finnish potter.

Most probably, the emergence of the pottery of the third group – the ‘Tating’ ware – in Rus also should be tied with the trading activities of the Vikings. Under this type, scholars unite the thin-walled ware, mostly jugs, peculiar in its black-polished surface decorated with tin foil. British researcher Richard Hodges considered the Tating ware as “one of the most interesting of post-Roman artefacts” (Hodges 1981: 68). By presently, the ceramics of that type have been reported from over fifty sites in the area of the Baltic and White seas. The evidence now available suggests the existence of several pottery-making centres where vessels decorated with tin foil were manufactured. The most possible manufacturing places of the ‘classical Tating’ jugs are workshops of the Central Rhine.

The only find-spot of jugs of the ‘Tating’ type in Eastern Europe is the Lower Volkhov. Here, they have been encountered in kurgan no. 7 of the burial ground in the Urochishche (isolated terrain) of Plakun as well as in deposits of the first half of the 9 th – first half of the 10th century at Zemlyanoye Gorodishche of Staraya Ladoga. By now, twelve black-polished sherds from different parts of ‘Tating vessels’ are provenient from the latter settlement. These specimens have been encountered in excavations of different years although possibly some of them come from a single jug.

While the first three groups of pottery evidently are connected with the trading activities of the Scandinavians within the territory of Northern Rus, the appearance of West-Slavic vessels constituting the fourth group in this region resulted of more complicated processes. Valentina M. Goryunova, who for many years studies Early Mediaeval pottery from North-Western Russia, believes that the influence of the West-Slavic pottery-making on the ceramic assemblage of Novgorod Land of the 10 th – early 11th century is expressed at three levels (Горюнова 2007). To the first one she attributes the presence of a small number of vessels identical to the West-Slavic examples in a number of points of the Ilmen and Volkhov regions (Staraya Ladoga, Ryurik Gorodishche, Novgorod, Gorodok on the Lovat, the cemetery of Bokovo). These specimens belong to different typological groups – Feldberg, Menkendorf, Gross Raden, Tornov and Fresendorf or to their hybrid forms. The second level, represented by slightly greater number of finds, is defined by the presence of remote imitations of the West-Slavic examples among the ceramic material as well as of the local hybrids with the West-Slavic types. To the last third level, Goryunova attributes the emergence of two Novgorod groups of pots (III and V) in North-Western Rus. These types derive either directly from the Gross Raden prototypes or from the hybrid Fresendorf forms of the local artisans. The researcher supposes that during the second half of the 9 th century, settling of manufacturers making Feldberg ware of a high-quality (in terms of that period) throughout the key settlements along the trade routes of the Baltic region served as the impulse to the introduction of the West-Slavic pottery into the ceramic production complex of the early urban centres of Northern Rus. In her opinion, in the 10 th

century the urban pottery-making in the north-western part of Ancient Rus was under West-Slavic influence. A process of regular importation of pottery of various West-Slavic types to Novgorod Land was occurring exactly during that period, particularly in the second half of the 10 th century.

52

On the whole, it must be noted that practically all of the finds of imported ware come from the sites of North-Western Russia lying along the key sections of the Early Mediaeval trans-European trade routes linking peoples of the Baltics with Byzantium and countries of the Orient. The fairly fragile ceramic objects were no objects of long-distance trade, hence the scantiness of the finds. Nonetheless they are very important evidence in studies of ethnocultural contacts.

(Translated by A. Gilevich)

Л.В. Покровская (Москва, Россия)Опыт реконструкции раннесредневекового металлического убора Новгорода во второй

половине X-XI вв.1

Среди украшений, найденных в процессе археологических исследований в Новгороде, практически нет предметов из драгоценных металлов, которые редко теряли и долго хранили, а если они ломались или устаревали, то их переплавляли. Поэтому основу коллекции ювелирных изделий, собранных на новгородских раскопах составляют украшения из различных сплавов, в основном бронзовых, которые широко использовались в городском костюме. Фрагментарность археологических источников, происходящих из городских напластований, существенно затрудняет реконструкцию средневекового металлического убора. Однако, за долгие годы археологического исследования Новгорода, благодаря уникальной сохранности культурного слоя и крупномасштабным раскопкам в Неревском (Неревский раскоп) и Людином (Троицкий раскоп) концах, была собрана огромная коллекция археологических древностей, которая делает выборку украшений достаточно представительной и предоставляет возможность реконструкции новгородского городского женского убора.

Археологические исследования на Неревском раскопе Новгорода были начаты в 1951 г. и продолжались до 1962 г. Здесь был исследован участок площадью 8840 кв.м., а мощность культурного слоя достигала 7,5 м. На Неревском раскопе был исследован квартал средневекового города, который включал три улицы (Великую, Козмодемьянскую и Холопью) и прилегающие к ним усадьбы. На Троицком раскопе археологические работы, начатые в 1973 г., продолжаются до сих пор. На его территории были вскрыты перекресток Черницыной и Пробойной улиц и небольшой участок Ярышевой улицы, а так же примыкающие к ним усадьбы. Общая площадь Троицкого раскопа составляет более 6500 кв.м, а его глубина в некоторых частях достигает 7 м.

Всего в слоях X-XI вв. на Троицком и Неревском раскопах найдено 342 украшения (Неревский - 166, Троицкий - 176). Металлический убор Людина конца этого периода аналогичен убору Неревского, исследованному М.В. Седовой. М.В.Седова отмечает, что его отличает обилие нагрудных привесок, среди которых есть привески-амулеты. Увеличение общего количества найденных в Новгороде привесок-ложек в результате исследований на Троицком раскопе опровергает, на мой взгляд, мнение о том, что в городских центрах данная категория вещей является редкостью, и их производство было сосредоточено в деревне.

В новгородском костюме в обоих концах широко используются фибулы, в основном подковообразные, со спиральнозагнутыми концами. Среди височных колец большей популярностью пользуются браслетообразные, но в Неревском конце, в отличие от Людина конца, половину из них составляют браслетообразные височные кольца с завязанными концами. Браслеты и перстни на обоих раскопах представлены разнообразными типами и определить преобладающий среди них не представляется возможным.

Основная часть украшений, найденных в слоях X – XI вв., имеет широкие аналогии среди курганных древностей и древностей сельской округи. Можно отметить, что они типологически идентичны тем, которые использовались в древнерусском костюме повсеместно. Специфические же особенности новгородского металлического убора заключаются в использовании некоторых типов прибалтийско-финских привесок, булавок и фибул, что в целом характерно для северо-запада.

К кругу украшений балтского и западно-финского происхождения относятся: крестовидные булавки, узкомассивные и звериноголовые браслеты, а так же некоторые типы фибул (например, с маковидными и зооморфными концами). К славянским древностям можно отнести лунницы и ромбощитковые и браслетообразные височные кольца, дротовые браслеты и

1 Работа выполнена при поддержке РГНФ (грант № 08-01-00234а)

53

рубчатые перстни, известные по археологическим материалам обоих концов. Кроме этих предметов, на Троицком и Неревском раскопах много этнически неопределимых украшений, широко распространенных у разных племен и народов. К ним относятся большая часть браслетов и перстней, некоторые типы привесок (например, круглые) и височных колец (например, перстнеобразные). Наличие трех групп украшений стабильно уже на раннем этапе новгородской истории и обуславливает своеобразие новгородского городского костюма. Уже в самых ранних изученных археологических слоях в Новгороде прослеживается сложившаяся культура, и процесс ее оформления относится, по-видимому, к догородскому периоду, т.е. ранее первой половины X в.

L. Pokrovskaya (Moscow, Russia)Essay on the Reconstruction of the Early Mediaeval Metal Ornaments of costume from

Novgorod of the Second Half of the 10th and 11th Centuries 2

Among the personal ornaments found during archaeological investigations in Novgorod there are practically no objects of precious metals. These were seldom lost and kept long, being remelted if broken or come out-of-date. Therefore the basis of the collection of jewellery collected at Novgorod excavations is composed of ornaments made of various alloys, mostly bronze, which were widely used in the urban costume. The fragmentary state of the archaeological evidence recovered from the city’s deposits complicates considerably the reconstruction of the mediaeval set of metal parts of the attire. Nevertheless, during the many years of archaeological studies of Novgorod, owing to the unique preservation of the cultural layers here and large-scale excavations in the districts of the Nerevsky Konets (End) (Nerevsky Excavation) and Lyudin Konets (Troitsky Excavation) of the city, an enormous collection of artefacts has been gathered making the sample of ornaments fairly representative and allowing us to undertake a reconstruction of the Novgorod urban female attire.

Investigations at the Nerevsky Excavation were started in 1951 and had been continuing until 1962. Here, an area of 8,840 sq. m has been excavated with the thickness of the cultural layer up to 7.5 m. At the Nerevsky Excavation a living quarter of the mediaeval city including three streets (Velikaya, Kozmodem’yanskaya and Kholop’ya) has been studied together with the adjoining homesteads.

At the Troitsky Excavation, the archaeological explorations started in 1973 are continuing till today. Among the areas here excavated are the intersection of Chernitsyna and Proboynaya streets and a small area of Yarysheva Street as well as the adjoining homesteads. The total area of the Troitsky Excavation amounts to over 6,500 sq. m, while its depth in places reaches seven metres.

From the layers of the 10th-11th centuries at Troitsky and Nerevsky excavations, a total of 342 ornaments (Nerevsky – 166, Troitsky – 176) have been recovered. The set of metal ornaments from Lyudin in the end of the period under consideration is similar to the set from Nerevsky studied by Mariya V. Sedova. She notes that it is characterized by the abundance of pectoral pendants including pendants-amulets. The augmentation of the total number of spoon-like pendants found in Novgorod due to investigations at the Troitsky Excavation seems to run contrary to the opinion that this category of artefacts is uncommon in urban centres, their manufacture having been concentrated in villages.

The Novgorod attire in the two districts both demonstrates a wide use of fibulae – predominantly horseshoe-shaped with the terminals turned into spirals. Among temple-rings, the bracelet-like specimens were popular, but in Nerevsky Konets in contrast to Lyudin Konets, half of them were represented by bracelet-like temple-rings with tied terminals. Bracelets and seal-rings from the two excavations comprise very differing types so that it seems impossible to define the predominant group among them.

Most of the ornaments found in deposits of the 10 th and 11th centuries have a wide circle of parallels among antiquities from kurgans and the rural surroundings. It is of note that they are typologically identical to those used everywhere in the ancient Russian costume. The specific feature of the Novgorod set of metal ornaments is the use of certain types of Baltic-Finnish pendants, pins and brooches, this fact being altogether characteristic of the North-West.

The assemblage of ornaments of the Baltic and West-Finnish origin comprises: cross-like pins, narrow-massive and animal-head bracelets, as well as some types of brooches (e.g. those with poppy-shaped and zoomorphic terminals). The antiquities presumably considered as Slavic include lunar ornaments and rhombus-bezel or bracelet-like temple-rings, dart-like bracelets and ribbed seal-rings found among the archaeological materials from both districts. In addition to the items enumerated above, at the Troitsky and Nerevsky excavations there are numerous ethnically unidentifiable ornaments widespread among different tribes and peoples. These include the most of the bracelets and seal-rings, 2 This study was supported by Russian Foundation for Humanities (RGNF) project № 08-01-00234a.

54

some types of pendants (e.g. the circular ones) and temple-rings (including those shaped as signet-rings). The presence of the three groups of ornaments pertains already to the early phase of the Novgorod history constituting the peculiarity of the Novgorod urban costume. Already in the most ancient of the archaeological deposits in Novgorod, an established culture is traced, the process of its formation evidently dating from the pre-urban period, i.e. before the first half of the 10th century.

(Translated by A. Gilevich)

М. Саломон (Краков, Польша)Русь и варяги в Византии. На пути к интеграции?

Давняя дискуссия о ситуации с росами (русь) и варягами в Византии не принесла пока особых результатов, но, тем не менее, все же позволила прояснить некоторые моменты. Нет никаких сомнений, что выходцы из Скандинавии и Руси с IX-X вв. присутствуют в Восточной империи, однако до сих пор мы затрудняемся определить их положение в рамках византийского общества. У нас нет достаточной информации ни о положении русских и варяжских наемников в структурах имперской армии, ни о юридическом и общественном статусе древнерусских купцов, поселившихся в Империи.

М.В. Бибиков в своем наброске к исследовательскому проекту по византийско-скандинавским отношениям (1996) подчеркивал длительность процесса интеграции варягов в Византии, отразившегося в появлении греческих фамилий типа Варангопулус или Варангос и др. Можно сравнить их с именами, связанными с другими этническими группами, например куманами и т.д. Присутствие в XIII-XV вв. таких имен по-видимому отражало интеграцию иноземцев, которая происходила начиная с X-XII столетий.

Письменные источники гораздо лучше осведомлены о судьбе северных воинов на службе Византии, чем о положении купцов и других категорий пришлых людей (паломников, дипломатов и т.д.). Однако, имеются весьма важные пробелы в наших знаниях об отношениях инородцев с греческим населением. Действительно ли они служили в отдельных подразделениях, сформированных по этническому признаку? Когда образовалась так называемая «варяжская дружина» или «варяжская гвардия» и что означали эти названия с точки зрения официальной военной терминологии? Нам известны символика и традиционные достоинства, приписывавшиеся русско-варяжским воинам, но мы не знаем, относились ли они ко всем варяжским подразделениям, в том числе и в составе местных гарнизонов. Из-за всех этих, а также других неопределенностей, трудно ответить с уверенностью на вопрос, способствовало ли положение варягов в императорской армии их интеграции в византийское общество или, наоборот, только подчеркивало их инородность. Не следует забывать, что в рамках полиэтничного населения Империи иностранные наемники сохраняли свое особое положение среди других подразделений армии и, таким образом, вносили свой вклад в этническую и культурную пестроту, столь свойственную для византийского населения. Их профессиональные этика, традиции и обычаи обеспечивали им прочное положение в византийском обществе независимо от того факта, что этнический состав «варягов» на самом деле постепенно изменялся.

Присутствию русско-варяжского элемента в Византии в определенной степени способствовали дипломатические отношения между Скандинавией и Русью с одной стороны и с Византией с другой. Это помогало легализации вновь прибывших, статус которых оговаривался государственными соглашениями. По сохранившимся текстам таких соглашений можно заключить, что в X столетии сближение между русью и варягами не происходило. В какой-то, неизвестный нам момент, вероятно, в XI в., ситуация улучшилась. Согласно недавним исследованиям Т. Томова, специалиста по топографии Константинополя, русские купцы, должно быть, получили какие-то новые привилегии, позволявшие им организовать торговлю в центре Константинополя, и была основана Русская колония с базаром на очень удобном для торговли месте к югу от Золотого Рога. Несомненно, все это усиливало позиции русских в столице, но, в то же время, могло препятствовать процессу их интеграции.

(Перевод с английского А.В. Гилевича)

M. Salamon (Cracow, Polska)Rus’ and the Varangians in Byzantium. On the way to integration?

55

The long-lasting discussion about the situation of the Rhos (Rus’, Rus’ians) and Varangians in Byzantium has not brought about many valuable results, but nevertheless it has helped to clarify some important points. There can be no doubt that immigrants from Scandinavia and Rus’ had been present since the 9th-10th centuries in the Eastern Empire, nonetheless it is still difficult to determine their position in the frame of the Byzantine society. We lack so far sufficient information about the position of the Rus’ and Varangian mercenaries in the imperial army structures as well as about the legal and social status of Rus’ian merchants settling in the Empire.

Mikhail V. Bibikov, in his outline of a research-project on the Byzantine–Scandinavian relations (1996) stressed the long term process of integration of the Varangians in Byzantium, witnessed by the emergence in the late Byzantine period of Greek family-names of the type: Varangopoulos or Varangos etc. They can be compared to the names originating from other ethnic epithets like Cumans, Rus’ians etc. The presence of such names in the 13th-15th centuries reflects, as it seems, the integration of foreigners which had taken place since the 10th-12th centuries.

The written sources are much better informed about the fate of the warriors from the North serving in Byzantium than about that of the merchants or other categories of visitors (pilgrims, diplomats etc.). There are, however some important gaps in our knowledge, concerning the relationship of the foreigners to the Greek population. Did they really serve in units separated from soldiers of other ethnic origin? When was the so-called “Varangian guard”, or the „Varangian regiment”(?) established and what did those names mean in terms of the official military terminology? We know some symbols and traditional virtues, the (Rhos) Varangians were credited with; it is difficult though to be certain whether they concerned all of the Varangian units, including those from the local garrisons. Due to all those and other uncertainties, it is difficult to answer positively whether the position of the Varangians in the imperial army favored their integration into the Byzantine society or rather stressed their foreignness. On the other hand, one should not forget the fact that in the frame of the multiethnic population of the Empire foreign mercenaries maintained their specific position among other components of the army thus contributing to the ethnic and cultural diversity so typical for the Empire’s population. Their professional ethos, traditions and habits secured them a durable position in the Byzantine society, irrespective of the fact, that the ethnic composition of the “Varangians” gradually changed.

The presence of the Rus’ian and Varangian element in Byzantium was favored to some extent by the diplomatic relations between Scandinavia and Rus’ on the one hand, and Byzantium – on the other. They favored the establishment of the legal position of newcomers, regulating their status by state agreements. From the preserved texts of those agreements it can be concluded that in the 10 th century a rapprochement between the Rus’ and Varangians was to some extent restricted. At an undetermined moment, probably in the 11th century, the situation improved. According to the recent findings by Toma Tomov, a specialist in the topography of Constantinople, the Rus’ian merchants must have obtained new privileges allowing them to arrange trading in the centre of Constantinople, and a Rus’ian Colony with a market was founded in a place suitable for commerce to the south of the Golden Horn. Undoubtedly, it strengthened the position of the Rus’ians in the capital, but, at the same time, it might have hindered their integration in the capital.

А.А. Селин (Санкт-Петербург, Россия)Призвание варягов и призвание шведов в русской истории

Политический распад Московского государства в 1605-1617 гг., получивший в русской исторической традиции название «Смутное время», выявил многие специфические особенности регионов, и неожиданно пробудил региональную политическую мысль. Особенностью Новгородской земли являлось то, что элиту города в начале XVII века составляли не потомки новгородских бояр, а происходившие из северо-восточных областей московского государства служилые люди. Видимо, то же можно сказать и о черном духовенстве города: его связь с домосковской жизнью Новгорода не прослеживается.

Есть источники, позволяющие судить о круге чтения образованных новгородцев начала XVII века. Существуют доскональные исследования об уровне начитанности приказной среды в это время. Выдающимся «начетчиком» был дьяк Иван Тимофеев. В вещах тушинского дьяка Дениса Сафонова, служившего в 1611 г. в Новгороде были обнаружены сочинения Андрея Курбского.

56

Оценивая культурные явления в новгородском обществе в годы Смуты, обращает на себя внимание интерес к наследию Древней Руси в образованной среде. В 1613/14 г. произошло заметное событие в духовной жизни Новгорода. Шведские солдаты, стоявшие в Юрьеве монастыре, вскрыли гроб с телами св. кн. Мстислава и св. кн. Федора Ярославича, брата Александра Невского. Митрополит Исидор устроил торжественное перенесение мощей св. Федора: «сведав про се Исидор Новгородцкии митрополит и испросив у немецкого воеводы у Якова Пунтусова волю, да повелит ему взяти мощи их из Юрьева монастыря, и взял сам митрополит со всем освященным собором честные их мощи и привез к Софии и положил с надгробным пением честне в церкви предреченней рожества Пресвятей Богородицы на леве в Софийском пределе».

Именно в этом контексте следует, вероятно, оценивать обращение хутынского архимандрита Киприана на Выборгских переговорах лета – осени 1613 г. к легенде о призвании варягов. Острота политической ситуации в Новгороде, и в Московском государстве вообще, неожиданно вызвало обращение к летописной традиции. Здесь не стоит касаться проблемы достоверности легенды о призвании варягов. Ее выдающиеся литературные достоинства, а также востребованность в политическом дискурсе начала XVII в. привели в 1613 г. к воспоминанию о древнем прошлом Руси, преемственность с которой была необходима новгородским интеллектуалам этого времени для обоснования новгородской идентичности.

A. Selin (Saint-Petersburg, Russia)"Call to Varangians" and call to Swedes in the Russian history

The political breakdown of the Muscovite state in 1605-1617, which in the Russian historical tradition got the appellation of the “Troubled times”, demonstrated very diverse specific features of the regions and suddenly aroused regional political thinking. A peculiarity of the Novgorod Land was the fact that in the early 17th century, the city’s elite was composed not of descendants of the Novgorod boyars but of the ‘serving men’ – natives of the north-eastern areas of the Muscovite state. As it seems, the same is true concerning the regular clergy of the town: any connection of the latter with the pre-Muscovite life of the city is so far untraceable.

There are certain sources allowing us to form an idea on the circle of reading of well educated Novgorodians of the early 17th century. Fairly detailed studies inform us of the extent of literary erudition of the official milieu of the period. A prominent ‘erudite’ was clerk Ivan Timofeev. Among the belongings of the Tushino clerk Denis Safonov who was serving in 1611 in Novgorod, works by Andrey Kurbsky have been revealed.

When considering the cultural phenomena of the Novgorod society in the years of Trouble, of note is the interest of the educated milieu to the inheritance of Ancient Rus. In 1613/14 a marked event took place in the spiritual life of Novgorod. The Swedish soldiers staying in the Yuryev Monastery opened the coffin with the bodies of St Prince Mstislav and St Prince Feodor Yaroslavich, brother of Alexander of the Neva. Metropolitan Isidor organized a ceremonial transference of the relics of St Feodor: “having learned about this fact, Isidor, the Metropolitan of Novgorod requested of the foreign voevode Jakov Puntus his permission to take the relics from the Yuryev Monastery, and together with all the consecrated council he brought these sacred relics to the precincts of Sophia [Cathedral] and placed them with a solemn dirge in the Sophia side-chapel of the Church of the Saint Virgin”.

It is probably in this context that we should evaluate Khutyn Archimandrite Kiprian’s citation of the legend of the “Calling of the Varangians” at the Vyborg talks of the summer/autumn of 1613. The acuteness of the political situation in Novgorod, and in the Muscovite state in general, suddenly induced the advert to the annalistic tradition.

Here it seems improper to touch upon the problem of the trustworthiness of the legend of the Calling of the Varangians. Its remarkable literary virtues as well as its relevance in the political discourse of the early 17th century evoked in 1613 recollections of the ancient past of Rus, continuation of which was necessary to Novgorod intellectuals of the period for grounding the Novgorodian identity.

(Translated by A. Gilevich)

С.Е. Торопов (Великий Новгород, Россия)

57

Клады эпохи викингов и случайные находки скандинавских предметов на территории Новгородской земли: топография и состав

За последние два десятилетия фонды археологии Новгородского музея пополнились значительным количеством «случайных находок», среди которых немало уникальных артефактов. К сожалению, значительная их часть была обнаружена не археологами, а так называемыми «любителями металлопоиска», проще говоря, грабителями, и потому не имеет четких топографических и стратиграфических привязок. Вырванные из археологического контекста вещи теряют основную часть научной информации. Таковы современные российские реалии, обусловленные как несовершенством законодательства в сфере сохранения культурного наследия, так и бездействием и беспомощностью государственных органов, отвечающих за памятники культуры. Тем не менее, некоторые предметы все же оказываются в музейных фондах и становятся доступными исследователям.

Среди артефактов, относящихся к эпохе образования Древнерусского государства, можно выделить группу изделий, связанных со скандинавскими ремесленными традициями, изготовленных скандинавскими мастерами или местными ремесленниками по престижным северо-европейским образцам. К настоящему времени известно более 50 таких предметов. Часть из них опубликована. Подавляющее большинство находок топографически связано с Новгородом и его ближайшей округой, Рюриковым Городищем и Ильменским Поозерьем, что объясняется не только высокой концентрацией археологических памятников, но и значительной «освоенностью» региона грабителями. Необходимо также учитывать, что в большинстве случаев место обнаружения находки известно исключительно со слов ее владельца и часто является лишь легендой.

Наиболее представительный элемент коллекции случайных находок — комплекс серебряных украшений X-XI вв., обнаруженный на территории Ильменского Поозерья в 2001 г. («Любоежский клад»). В составе клада, общим весом около 800 грамм, насчитывается 112 предметов, представленных как целыми экземплярами, так и отдельными фрагментами. Большая часть из них относится к древнерусскому парадному женскому убору. По функционально-типологическим признакам в составе комплекса выделяются 7 групп находок: 1) бусы; 2) привески; 3) височные кольца; 4) перстни; 5) шейные гривны; 6) фибулы; 7) серебряный лом. Еще ряд входивших в клад предметов в настоящее время находится в различных частных коллекциях.

Состав комплекса отражает многокомпонентность складывавшейся на рубеже I-II тыс. н.э. в Приильменье материальной культуры. Наряду с украшениями, выполненными в рамках славянской культурной традиции (привески-лунницы, металлические бусы с зернью, фрагменты ромбощитковых височных колец раннего типа), в составе клада представлены скандинавские привески (щитообразная и «гнездовского типа»), а также привески из поясных сердцевидных накладок с растительным орнаментом, возможно, восточного происхождения. Отдельного упоминания заслуживают три позолоченные привески, сделанные из древнеиндийских монет. Фрагментарность большинства предметов позволяет предположить, что на момент сокрытия ценность клада для его владельца определялась, прежде всего, количеством драгоценного металла, который можно было использовать либо в качестве платежного средства, либо как сырье для производства новых украшений.

Еще один комплекс вещей значительно меньший по объему и, к сожалению, не попавший в фонды музея, происходит из урочища Собачьи Горбы близ Новгорода, где 1906 г. был найден большой денежно-вещевой клад. В состав предоставленной для ознакомления владельцем части вновь открытого комплекса входили: привеска-милиарисий, фрагменты трех металлических бусин, одна из которых выполнена из рубчатой «бусинной» проволоки, и обломки нескольких полых привесок с гроздьевидными окончаниями.

Одиночные находки скандинавского происхождения представлены несколькими категориями предметов, датируемых IX-XI вв. Это различные типы фибул, разнообразные привески, накладки и элементы поясной гарнитуры, фрагменты бытовых предметов. Среди разноплечных фибул — единственная известная на сегодняшний день в Приильменье — типа Вальста, недавно опубликованная Н.В. Хвощинской. Среди привесок — две кольцевидных из рубчатой проволоки с напущенными металлическими бусинами, привеска «гнездовского типа» и две не очень качественные отливки аналогичных украшений, выполненные, судя по форме ушка, местными мастерами. Из предметов, лишь на время попавших в поле зрения исследователей, заслуживает упоминания металлическая оковка в форме головы зверя (волка ?).

58

Последними по времени, из известных нам «случайных» находок, являются пряжка, два поясных наконечника и три прямоугольных бляшки, орнаментированные в стиле Борре, найденные с помощью металлодетектора на территории комплекса памятников у д. Устрека на южном берегу оз. Ильмень в начале мая 2009 г. При проведении в 1969 г. Б.Д. Ершевским небольших по объему раскопок могильника, являющегося частью этого археологического комплекса, было изучено погребение мужчины с богатым наборным поясом, складными весами и комплектом гирек. Новые находки подтверждают особый статус поселения существовавшего здесь в X-XI вв. и связанного, вероятно, с обслуживанием водного пути вдоль южного берега оз. Ильмень.

S. Toropov (Veliky Novgorod, Russia)Hoards of the Viking Age and Chance Finds of Scandinavian Artefacts in Novgorod Land: the

Topography and Composition

During the recent two decades, the archaeological collections of the Novgorod Museum have been enriched with a considerable amount of ‘chance finds’ including quite a number of unique artefacts. Unfortunately, many of them were found not by archaeologists but rather by the so-called ‘amateurs of metal-detection’, or better to say robbers, and therefore are devoid of any certain topographical and stratigraphical documentation. Having been lifted out of the accompanying contexts, artefacts loose the main part of their importance as sources of scientific information. However such are the modern Russian realities determined by the imperfection of the legislation in the sphere of preservation of cultural heritage as well as by the negligence and feebleness of state authorities responsible for integrity of monuments. Nevertheless, certain objects still find their way into museum collections and become available for researchers.

Among the artefacts deriving from the ages of the emergence of the Ancient Russian state, a group of objects is distinguishable that is connected with Scandinavian manufacturing traditions and made by Scandinavian masters or local artisans after prestigious North-European examples. By now, over 50 such objects are known. Some of them are published.

The overwhelming majority of finds are topographically tied with Novgorod or its closest surroundings viz. Ryurik Gorodishche and the region of Lake Ilmen. This fact is explained not only by the high concentration of archaeological sites here but also by the wide ‘development’ of the region by the robbers. We must also take into consideration that in the most of cases the find-spot of the objects is learned by us exclusively from their owners and often it is no more than a legend.

The most representative set from the collection of ‘chance’ finds is the assemblage of silver ornaments of the 10th-11th centuries found in the Lake Ilmen region in 2001 (‘Lyuboyezha hoard’). The composition of the hoard with the total weight of c. 800 grams includes 112 objects represented both by complete items and by isolated fragments. The majority of them are related with the ancient Russian ceremonious female attire. In terms of function and typology, seven groups of objects are distinguishable in the set: 1) beads; 2) pendants; 3) temple rings; 4) seal-rings; 5) neck bracelets (grivnas); 6) fibulae; and 7) silver scrap. In addition, a number of other objects which once constituted the hoard are housed now in various private collections.

The composition of the assemblage under consideration reflects the complex character of the material culture which was being established in the Ilmen region at the turn between the 1 st and 2nd

millennia AD. Along with ornaments executed within the frame of the Slavic cultural tradition (lunate pendants, metal beads with grain-filigree, fragments of temple rings with rhomboid bezels of the early type), the hoard is represented by Scandinavian pendants (a shield-like specimen and of the ‘Gnezdovo type’), as well as by pendants from heart-shaped belt mounts with a plant decoration possibly of oriental provenance. Particularly noteworthy are three gilded pendants made from ancient Indian coins.

The fragmentary state of most of the items suggests that at the moment of deposition of the hoard its value was determined for its owner primarily by the amount of precious metals which could be used as means of payment or raw materials for manufacturing new ornaments.

Another assemblage of objects of considerably lesser volume which unfortunately has not found its place among the museum collections is provenient from the Urochishche (isolated terrain) of Sobach′yi Gorby near Novgorod. Here, a large hoard of money and goods was revealed in 1906. The composition of that part of the newly discovered assemblage that was rendered by its owner for examination included: a pendant-miliarisium, fragments of three metal beads of which one was made from ribbed ‘bead wire’ and fragments of several hollow pendants with bunch-shaped terminals.

59

Single finds of Scandinavian provenance are represented by several categories of artefacts dated to the 9th-11th centuries. These include various types of fibulae, diverse pendants, mounts, elements of belt fittings and fragmentary domestic objects. Among the equal-armed brooches there is the single one known presently in the Ilmen region viz. that of the Valsta type published recently by Natalya V. Khvoshchinskaya. The pendants include two ring-shaped specimens made from a ribbed wire with stringed metal beads, a pendant of the ‘Gnezdovo type’ and two similar cast ornaments of fairly low quality executed by local artisans as suggested by the shape of their suspension loops. Among these objects which only for a moment turned to be within the scope of view of researchers, noteworthy is a metal binding in the form of the head of an animal (wolf?).

The chronologically last ‘chance’ finds known to us are a buckle, two belt terminals and three rectangular plaques ornamented in the Borre style all found in the beginning of May, 2009, by means of a metal detector in the area of a complex of sites near the village of Ustreka on the southern coast of Lake Ilmen. During small-scale excavations conducted in 1969 by Boris D. Ershevskiy at a cemetery constituting part of that complex, a male burial with a rich composite belt, a folding balance and a set of weights has been investigated. The new finds confirm the special status of the settlement existing nearby in the 10th-11th centuries and connected possibly with maintenance of the water route running along the southern coast of Lake Ilmen.

(Translated by A. Gilevich)

Д. Хадли (Шеффилд, Великобритания)Процесс самоидентификации в Англии эпохи викингов по археологическим

данным

В данном докладе на основе археологических материалов, главным образом из погребальных комплексов, освещается процесс скандинавского завоевания и освоения территории Англии в IX и X столетиях. Погребения выходцев из Скандинавии IX и X вв. зафиксированы в Англии приблизительно на 30 памятниках. Они представлены ингумациями с могильным инвентарем и кремациями, так как обе эти погребальные практики в Англии к IX в. уже давно не бытовали. Малочисленность этих памятников долгое время смущала исследователей, учитывая те значительные лингвистические следы, которые были оставлены пришельцами, что свидетельствовало о мощной волне скандинавских поселенцев. Осознавая такую ограниченность данных, интерпретация этих погребальных материалов сводили в основном к составлению карт скандинавского расселения. Напротив, в настоящий момент я попытаюсь опровергнуть представления об этих погребениях, как о просто отражавших ранее сложившееся скандинавское самосознание, перенесенное на английскую почву. В противоположность таким взглядам, можно показать, что данные погребения являлись важным элементом утверждения скандинавами своего положения в английском обществе, обоснования своих претензий на землю и политическое главенство и создания группового и индивидуального самосознания. При этом использовался широкий спектр культурных влияний. Таким образом, эти погребения были не просто пассивным отражением скандинавского самосознания, а скорее, сознательной, креативной реакцией на условия происшедшего завоевания и последующего освоения территории.

В частности, я хотела бы рассмотреть, каким образом погребальный обряд влиял на формирование самосознания. Большая часть погребений с богатым инвентарем, выявленных в Англии, принадлежат взрослым мужчинам, и, допуская, что это отражает общескандинавскую погребальную практику, следует предположить, что пришельцы наибольшее внимание уделяли именно мужским погребениям. Мне кажется, что это вызвано значением мужчин в установлении феодальной власти. Немаловажен в этом отношении тот факт, что данные могилы содержали вещи не только скандинавского облика, но и предметы, произведенные английскими, ирландскими и континентальными ремесленниками, например, оружие и воинское снаряжение. Трудно сказать, были ли они захвачены военным путем, куплены или перешли по наследству, но в любом случае эти предметы должны были вызывать определенные ассоциации с участием в битвах и

60

прошлыми заслугами. Кроме того, имеются основания предполагать, что некоторые из этих артефактов имели более древнее происхождение, чем остальные вещи из того же комплекса, то есть их сберегали долгое время, и это означает, что некоторые погребения символизировали связь между прошлым и настоящим. Также наблюдается явная тенденция размещения этих погребений в местах с особым ландшафтом, либо в пределах ранее существовавших кладбищ и/или рядом с церквями, что указывает на то, что пришельцы овладевали существовавшими центрами власти. То, что эти формы социальных проявлений встречены именно в мужских могилах, подтверждает существование тесной взаимосвязи власти и мужского населения в Англии IX-X вв. Такие ассоциации отражены также в погребальной скульптуре, изготовлявшейся в некоторых частях Северной Англии в X в., где светские мотивы преимущественно связаны с мужскими, воинскими проявлениями.

В предлагаемой статье также отмечается, что в Англии этого времени у скандинавских поселенцев не существовало единого погребального обряда. Захоронения с инвентарем показывают, что лишь незначительная часть мужчин удостаивались особо пышного ритуала. В Рептоне, например, наиболее богатое погребение принадлежало зрелому мужчине (возраст прибл. 35-45 лет), погибшему явно насильственной смертью; в его могилу положен меч в деревянных ножнах, облицованных овечьей шкурой и покрытый кожей, ожерелье с двумя бусинами и молоточком Тора, две пряжки (одна поясная, другая от перевязи меча), два ножа, ключ, клык дикого вепря и плечевая кость галки или ворона. В том же погребальном комплексе, захоронен еще один, более молодой мужчина (возраст прибл. 17-20 лет), однако в его могилу был положен только лишь один железный нож. Можно лишь строить предположения относительно различий между двумя захоронениями, однако примечательно, что антропология фиксирует полученные ранения, что могло определить некоторые черты обряда и стоящего за ним сознания

Методы естественных наук также начинают расширять наши представления о скандинавской погребальной практике. Применение изотопного анализа, позволяющего определить происхождение человека по содержанию стабильных изотопов кислорода и стронция в зубах, определяемого географией, дает надежду выявить выходцев из Скандинавии, захороненных в безынвентарных могилах. Суммируя сказанное, мы можем видеть, что скандинавская самоидентификация не являлась чем-то данным, просто отраженным в погребальном обряде, а наоборот имела практическую направленность на удовлетворение определенных потребностей ситуации того времени, и, соответственно, характеризовалась крайней изменчивостью.

(Перевод с английского А.В. Гилевича)

D. Hadley (Sheffield, United Kingdom)Creating identity in Viking-Age England: archaeological perspectives

This paper utilises archaeological evidence to illuminate the Scandinavian conquest and settlement of parts of England in the ninth and tenth centuries, focussing, in particular, on funerary evidence. The burials of ninth- and tenth-century Scandinavian settlers in England have been identified at c.30 sites. They have been identified on the basis of evidence for inhumation with grave goods and cremation, which are both practices long since abandoned in England by the ninth century. The limited scale of this evidence has long been regarded as perplexing, given the considerable linguistic changes effected by the settlers, which suggest extensive Scandinavian settlement. Given the perceived limitations of the data set, the interpretive load borne by this funerary record has largely been restricted to mapping areas of Scandinavian settlement. In contrast, in this paper I shall challenge the notion that these burials simply reflect a pre-formed Scandinavian identity implanted into England. Instead, I shall argue that the burials were an important element of the process by which the Scandinavians established their position in English society, made claims to land and status and constructed group and individual identities

61

that drew on a wide range of cultural influences. Thus, the burials were not simply passive reflections of Scandinavian identity but were rather conscious creations in response to the circumstances of conquest and settlement.

I shall be focussing, in particular, on the way in which burials contributed to the construction of elite masculine identity. The majority of the elaborately furnished burials that have been identified in England are those of adult males, and assuming that this is genuinely representative of Scandinavian practices then this suggests that most investment was placed in male burials by the newcomers. I shall argue that this is because of the importance of men in the processes of negotiation of lordship. Significant in this respect is the fact that many of these graves included not only Scandinavian artefacts, but also items of English, Irish and continental manufacture, in particular weapons and military accessories. It is difficult to know whether these items were acquired as a result of warfare, purchase or inheritance, but whatever the case such artefacts must have evoked particular associations with battles fought and past adventures. There is also evidence to suggest that some artefacts were of much greater antiquity than other in the same assemblage indicating that they had been curated over some period of time, and this suggests that select burials provided a context in which the past and the present were negotiated. There is also a notable tendency for these Scandinavian burials to be positioned in prominent landscape settings or to be located within pre-existing cemeteries and/or near to churches, which suggests that the newcomers were appropriating existing centres of power. That these forms of social display were principally constructed in male graves reinforces the close associations between men and lordship in ninth- and tenth-century England. Such associations are also reflected in the funerary sculptures produced in some parts of northern England in the tenth century, on which the secular imagery is overwhelmingly associated with male, warrior display.

This paper will also draw attention to the evidence to suggest that there was not a uniform burial rite for the Scandinavia settlers. Among the corpus of furnished burials it is evident that only a small number of men were chosen for particularly elaborate burial. At Repton, for example, the most elaborately furnished burial was of a mature adult male (c.35-45 years at death) who had met a particularly violent death; his grave was furnished with a sword in a wooden scabbard lined with fleece and covered with leather, a necklace with two beads and a Thor’s hammer, two buckles (one from a belt, the other for a suspension strap for the sword), two knives, a key, the tusk of a wild boar and the humerus of a jackdaw or raven. Within the same funerary display was a second, younger adult male (c.17-20 years at death), but his burial was furnished with only an iron knife. We can only speculate on the contrast between the two burials, but it is notable that both demonstrate evidence of having fought, in the form of weapon injuries, thus some other aspect of their identity and experiences determined the burial ritual. Scientific evidence is also expanding our understanding of Scandinavian burial practices. The application of stable isotope analysis — which permits the identification of a person’s place of origins by measuring the oxygen and strontium isotopes in their teeth, which are geographically variable — is beginning to identify individuals born in Scandinavia who were buried in unfurnished graves. In sum, we can see that Scandinavian identity was not a given, reflected in straightforward terms in the burial rite, but was employed to meet certain contemporary needs, and, as such, was highly variable.

М. Хардт (Лейпциг, Германия) Морской флот викингов в верховьях Эльбы и на Южной Балтике в IХ в.

В отличие от многочисленных сведений об операциях викингских флотилий в IX в. на реках в центральной и западной частях территории франкских королевств, историографические свидетельства о морских операциях в Южной Балтике и на реке Эльба крайне ограничены. Последняя, начиная с начала столетия, входила в состав системы границ, созданной для обороны от норманнов и славян. Укрепленная замками по западному берегу и мостовыми плацдармами по восточному, она, по-видимому, была создана под влиянием руин позднеримских границ - limites, проходивших вдоль Рейна и Дуная. При рассмотрении политической структуры этого

62

пограничного региона, разделявшего франков, саксов, данов и славян, возникает вопрос, какую роль военная активность викингов играла в этой самой западной контактной зоне Восточной и Центральной Европы.

Франкские королевские анналы под 804 г. сообщают о прибытии датского короля Годофрида с флотом в место, называвшееся Слисторп непосредственно на границе между Датским королевством и саксами. Он намеревался встретиться с императором Карлом Великим, который в этом году стоял лагерем в Холленштедте на южном берегу Эльбы. Однако, в конце концов, Годофрид отказался от прямых контактов, предпочитая сообщаться с императором с помощью дипломатических миссий. Основной темой этих переговоров между датским и франкским правителями, должно быть, были ободриты, которым Карл Великий за четыре года до того предоставил сакские земли к северу от Эльбы, и с которыми Годофрид теперь находился в конфликте. В 808 г. он снова направил флот и армию против ободритов при поддержке старых врагов последних – вильцев. Одновременно Карл Великий направил своего сына Карла через Эльбу с армией франков и саксов для нападения на славян линонов и смелдингов (смолян), которые присоединились к датской стороне. До возвращения Годофрида из похода, он подчиняет своей власти жителей торгового порта, который датчане называли Рерик, и те выплатили в его казну большую дань для его похода на север. Перед тем как отправиться в Слисторп, Годофрид приказал разрушить этот торговый центр. После вынужденного переноса эмпориума он приступил к укреплению южных границ королевства, воздвигнув Даневерк между Балтийским и Северным морями; этот оборонительный вал можно было пересечь с юга на север через единственные ворота, что предоставляло контроль над дальним торговым путем между севером и югом, проходившим от Саксонии до Ютландии.

В 845 г. флот датского короля Хорика разорил Гамбург – с 831 г. столицу епископа Ансгария, – а также соседний vicus, которые находились под властью отсутствовавшего тогда ландграфа Беренгария. В результате этого Гамбургский епископат был в 847 г. объединен с Бременской епархией, которая стала теперь столицей архиепископства Гамбургского и Бременского, хотя это нарушало права епископа Верденского и архиепископа Кёльнского, которому Бремен до этого принадлежал. Согласно Бертинским анналам, составленным епископом Пруденцием из Труа, викинги, атакованные саксами, бежали, разрушив по пути славянскую крепость. В 1971 г., немецкий исследователь Ганс-Дитрих Каль предположил, опираясь на древние нордические эддические сказания, что флот короля Хорика мог избрать путь на северо-восток вверх по рекам Эльба и Эльде, частью по Шверинскому озеру, и достичь Висмарской бухты в Балтийском море.

В 880 г. восточнофранкские и саксонские графы и епископы проиграли крупную битву против датского войска, которое предположительно возвращалось из грабительского набега на англосаксонскую Англию. К сожалению, Фульдская хроника не упоминает место этого разгрома; в более поздней историографии обсуждаются предположения, что оно могло находиться недалеко от Гамбурга или Люнебурга (Эбсдорф).

Эта норманнская победа в битве с неустановленным местоположением, по-видимому, стала последним нападением викингских флотов IX столетия на юго-западные берега Балтийского моря и на Эльбе. В настоящем докладе обсуждается вопрос, почему датские корабли вторгались в Западную Прибалтику и Эльбу не столь часто, как на Рейн, Маас и Сену. Возможно, несмотря на то, что города, возникшие еще при римлянах, и сулили больше выгоды, пограничный регион по Эльбе был сильнее укреплен, либо, что тоже не исключено, мы сталкиваемся в историографии просто с отсутствием интереса к периферии Восточнофранкской империи во второй половине IX в.

(Перевод с английского А.В. Гилевича)

M. Hardt (Leipzig, Deutschland)Danish Fleet Operations at the Southern Shores of the Baltic Sea and along the Elbe River

during the 9th Century

In contrast to the numerous reports about 9th century Viking fleet operations on the rivers in the central and western parts of the Frankish kingdoms, there is only little historiographical evidence for naval operations in the southern Baltic region and on the Elbe river. The latter had become a part of the Frankish border organisation against Northmen and Slavonic groups since the beginning of the century. With castles on the western and bridge-heads on the eastern banks it seems perhaps inspired by the ruins

63

of late antique Roman limites along Rhine and Danube. Regarding the politics and structures of this frontier region between Franks, Saxons, Danes and Slavs, the question arises, which role the activities of the Viking armies played in this most western contact area of East-Central-Europe.

The Frankish royal annals report in the year 804 of the Danish king Godofrid arriving with a fleet at a place called Sliesthorp right at the frontier between the Danish realm and the Saxons. He intended to meet the emperor Charlemagne, whose camp had been set up in Hollenstedt that year at the southern banks of the Elbe. But Godofrid after all refused direct contact and rather communicated with the emperor by way of legations. The topic of this communication between the Danish and Frankish ruler must have centred on the Abodrites, whom Charlemagne had given the Saxon lands north of the Elbe four years ago and whom Godofrid now laid in conflict with. In 808 he again directed a fleet and army against the Abodrites, assisted by their old enemies, the Wilti. Charlemagne sent his son Charles across the Elbe with an army of Franks and Saxons to attack the Slavonic Linones and Smeldingi, who had joined the Danish side. Before Godofrid returned after a disastrous campaign, he commanded the inhabitants of a port of trade, in Danish language called Reric, who had paid a lot of taxes into his treasure before, to accompany him to the North. He also ordered the destruction of this trading-place before he set out to Sliesthorp. After this compelled transfer of an emporium he began to fortify the borderline of his realm towards the South by erecting the Danewerk between Baltic and North Sea coasts, a rampart to overcome only at one gate from South to North and thus controlling the oxen way, a long distance South-North trade way leading from Saxony to Jutland.

In 845 a fleet of the Danish king Horic plundered and destroyed Hamburg, bishop Ansgar’s metropolitan see since 831 as well as the neighbouring vicus, both being under the rule of the absent Bernharius comes in this time. As a consequence, the bishopric of Hamburg was united with the diocese of Bremen in 847, the latter one becoming see of the archbishop of Hamburg-Bremen now, albeit this happened in antinomy of the rights of the Verden bishopric and the archbishopric of Cologne, to whom Bremen had belonged. According to the Annals of St. Bertin, written by bishop Prudentius of Troyes, the Vikings, after being attacked by the Saxons, escaped and destroyed a Slavonic stronghold on their way. In 1971, the German scholar Hans-Dietrich Kahl argued with reference to old Nordic eddic traditions, that king Horics fleet might have taken the way upstream the rivers of Elbe and Elde to the Northeast, by the side of the lake of Schwerin passing to the Wismar Bay of the Baltic Sea.

In 880 east Frankish together with Saxon counts and bishops lost a large battle against a Danish army that presumably had returned from a plundering-raid to Anglo-Saxon England. Unfortunately, the Annals of Fulda do not inform us about the place of this defeat, while later historiography speculates about locations near Hamburg or Lüneburg (Ebsdorf).

This unlocalised Norman victory seems to have been the last attack of Viking fleets and armies on the south-western coasts of the Baltic Sea and along the Elbe river in the 9th century. The lecture will follow the question, why Danish fleets invaded the western Baltic Sea and the Elbe-river not as often as Rhine, Maas and Seine, if perhaps cities with Roman origins promised more profits, the frontier region along the Elbe had a better military organisation of defence, or, which also seems not unlikely, if there was simply a lack of interest in the historiography about the periphery of the East Frankish realm in the second half of the 9th century.

Н.В. Хвощинская (Санкт-Петербург, Россия) Этно-культурные процессы на южном побережье Финского залива в конце I – начале

II тыс. н. э.: миф и реальность

Территории, расположенные южнее побережья Финского залива, издревле были заняты финским населением. Однако недостаточная археологическая изученность данного региона способствовала появлению в научной литературе определенных вольных интерпретаций относительно расселения отдельных финноязычных групп, а также о существовании в районе р. Нарвы мифического племя нарова.

В своем докладе мы коснемся трёх аспектов: 1 – локализации коренного для данного региона водского населения, 2 – времени появления здесь ижоры, 3 – существования загадочного летописного племени нарова.

Водь. Водь – одна из групп западных финнов родственных эстам. Язык води наиболее близок северо-эстонскому диалекту эстонского языка. В отличие от территории эстов выявление древних памятников води долгие годы вызывало споры. Начиная с XIX в. исследователи, опираясь на сведения письменных источников и этнографические материалы, старались определить регион

64

расселения води и центр ее земли. Водь представлялась племенем, занимавшим огромную территорию от низовьев р. Луги на западе до р. Волхова на востоке. Безусловно, за их суждениями стояли границы южной части Водской пятины Великого Новгорода. Само название «Водская пятина» довлело над исследователями, как своего рода указание на район, заселенный водью. Эстонский ученый Х. Моора восточнее р. Нарвы выделял три водских племени: северо-восточное на Ижорском плато, северо-западное – в междуречье Луги и Нарвы и южное – в районе Гдова. Основанием этому явилось существование в водском языке различных диалектных групп, которые были зафиксированы у небольшой группы потомков води в нескольких деревнях в районе Копорья. В целом, рассматривая аргументацию автора, можно констатировать, что «южная водь» является не более чем мифом, так как для её выделения нет никаких доказательств, а включение Ижорского плато в зону проживания води является данью традиции, основанной на отождествлении с границами Водской пятины. Х. Моора априорно это принимает. В настоящее время, суммируя данные письменных и этнографических источников, можно достаточно определенно очертить зону проживания води от Понаровья, включая районы Северо-Восточной Эстонии до Копорья и его окрестностей. Именно в пределах очерченного региона и были выявлены археологические памятники, которые можно связать с водью.

Ижора. В последнее время О. Коньковой было высказано мнение, что ижора в междуречье Нарвы и Луги является автохтонным населением. Эта точка зрения идет в разрез с мнением подавляющего большинства исследователей, которые полагают, что центр расселения ижоры был бассейн Невы, а западная граница первоначально доходила до рр. Стрелки и Оредежа. Анализ археологических, этнографических и письменных источников показывает, что в район обитания води ижора продвигается только в позднем средневековье и никаких оснований помещать ее на пограничье с эстами в I тыс. н. э. нет.

Нарова. Один раз в «Повести временных лет» по Лаврентьевскому списку при перечислении финно-угорских и балтских народов, платящих дань Руси, упоминается племя норова (нарова, нерева). Созвучие названий племени и р. Нарвы натолкнули исследователей на мысль о локализации этого народа в районе последней. Впервые Н. Барсов обратил внимание на определенный порядок, в котором летописец упоминает племена. Нарова упомянута среди балтских племен. Данная точка зрения была принята, и все последующие исследователи относили нарову к числу балтских народов. Однако, в последнее время Д. Мачинский вновь вернулся к этому вопросу. Основываясь на различных географических названиях (гидронимах и топонимах), он пришел к выводу, что финское племя нарова занимало обширные пространства, охватывающие широким полукругом оз. Ильмень, и отождествил археологические памятники наровы с культурой длинных курганов. Данная точка зрения не выдерживает никакой критики. Во-первых, связывать длинные курганы с памятниками наровы – это просто несерьезно. Во-вторых, прямолинейно привлекать географические названия для локализации исчезнувших народов некорректно (в частности многие названия приводимые Д. Мачинским по мнению Л. Васильева имеют балтскую этимологию). Наиболее аргументированной является логика исследователей, склоняющихся к балтской принадлежности данного племени. Речь идет о группах балтского населения к востоку и западу от р. Даугавы. Именно в этом районе известна еще одна р. Нарва (Нарев) – правый приток р. Западного Буга. В западнорусских летописях и хрониках она несколько раз упомянута в связи с событиями XIII – XIV вв. и имеется достаточно оснований, что какая-то группировка балтов по р. Нарве – притоку Западного Буга и была упомянута летописцем.

N. Khvoshchinskaya (Saint-Petersburg, Russia)Ethno-Cultural Processes in the Southern Region of the Gulf of Finland: Myths and Reality

The territories south of the Gulf of Finland from the earliest times have been occupied by Finnish populations. However, the insufficient archaeological knowledge of this region has induced the appearance of certain liberal interpretations in literature. These hypotheses are concerned with settling of particular Finnish-speaking groups, as well as with the presumable existence of a mythical tribe of Narova around the Narva River.

This paper is treating three aspects: 1 – localization of the Vod population indigenous of the region under consideration; 2 – dating of the emergence of the Izhora tribe here; 3 – the existence of the mysterious tribe of the Narova of chronicles.

Vod. The Vods are one of the Western-Finnish groups kindred to the Ests. The language of the Vods or Votian is very close to the North-Estonian dialect of Estonian. By contrast to the territory of the

65

Ests, the discrimination of ancient sites of Vods has been arguable for many long years. Since the 19 th

century, the researchers basing on written sources and on ethnographic evidence attempted to define the region of settlement of the Vods and the centre of their land. The Vod, as it seemed, was a tribe occupying a vast territory from the low reaches of the Luga River in the west as far as the Volkhov River in the east. Undoubtedly this conception was based on the boundaries of the southern part of the Vodskaya (Votian) Pyatina (district) of Novgorod the Great. The very name of the Vodskaya Pyatina was prevailing over scholars as a kind of indication of a region occupied by the Vods. The Estonian researcher Harri Moora, distinguished three Votian tribes east of the Narva River: the north-eastern one on the Izhora plateau, the north-western – between the Luga and Narva rivers and the southern – in the region of the town of Gdov. This hypothesis was based on the existence of three different dialectic groups in the Votian language which have been recorded among a small group of descendants of the Vods in a number of villages around Koporye. Considering the arguments of the author it seems that the “southern Vod” is no more than a myth since there is no evidence for its distinguishing. Moreover, the inclusion of the Izhora plateau into the zone of Vod settling is just a tribute to the tradition based on its identification with the boundaries of the Vodskaya Pyatina. Moora accepted a priori this view. Presently, summing up the evidence of documentary and ethnographical sources we are able with a fair degree of certainty outline the zone of the Votian occupation from the Narva region, including the areas of north-eastern Estonia, as far as Koporye and its surroundings. It is within the limits of the area specified that archaeological sites presumably related with the Vod have been revealed.

Izhora. Recently, Olga Konkova expressed an opinion that the Izhora were an autochtonous population. This view runs contrary to the opinion of the predominant number of scholars who believe that the centre of settling of the Izhora was the basin of the Neva while its western boundary originally lay as far as the Strelka and Oredezha rivers. Analysis of archaeological, ethnological, and documentary evidence suggests that the Izhora advanced to the regions occupied by the Vods only in the late mediaeval period so that there are absolutely no grounds to place the former in the borderland of the Ests in the 1 st

millennium AD.Narova. In the Russian Primary Chronicle (Povest’ Vremennykh Let), in its Laurentian Codex, in

the enumeration of the Finno-Ugrian and Baltic peoples rendering tribute to Rus, the tribe of Norova (Narova, Nereva) is once mentioned. The consonance between the name of the tribe and that of the Narva River suggested to researchers the idea of the localization of this people in the region of the Narva. Nikolay Barsov, the first has taken note of the definite order in which the chronicler enumerates the tribes. The Narova is mentioned among the Baltic populaces. This view has been accepted and all the subsequent researchers placed the Narova among the Baltic peoples. However, recently Dmitriy Machinskiy turned back to this problem. Basing on different geographical names (hydronyms and toponyms) he arrived at the conclusion that the Finnish tribe of Narova occupied vast spaces encompassing Lake Ilmen in a broad semicircle. He identified archaeological sites of the Narova with the culture of the long kurgans. This view is beneath any criticism. Firstly, it is merely unfounded to link the long kurgans with sites of the Narova. Secondly, it is incorrect to employ geographic names straightforwardly for localization of the vanished peoples (in particular, many names cited by Machinskiy, in the opinion of Leonid Vasil’yev are of the Baltic etymology). The logic of the researchers inclined to assume the Baltic belonging of the tribe under consideration seems to be the most reasoned. We are dealing possibly with the groups of Baltic populaces east and west of the Daugava River. It is in this region, that another Narva (Narev) River is known – the right tributary of the Western Bug River. In West-Russian chronicles it is mentioned not once in connection with the events of the 13 th-14th centuries and there are quite enough reasons to suppose that it is exactly some group of the Balts living along the Narva – the tributary of the Western Bug River – that was mentioned by the chronicler.

(Translated by A. Gilevich)

66

ОГЛАВЛЕНИЕ - TABLE DES MATIÈRES - CONTENTS

Общая информация – Information 2Организационный комитет- Composition du comité scientifique - Organising committee 4Hаучная программа- Programme scientifique- Conference programme 5Участники конференции - List des participants - List of participants 8Резюме докладов и сообщений - Resumés des communications - Abstracts of communications 11Ф. Бирманн (Берлин, Германия) Погребения раннесредневековой элиты на северо-западе славянского расселения на территории Германии как отражение социальной, культурной и этнической идентичности 12F. Biermann (Berlin, Deutschland) Early Medieval Élite Burials in North-Western Slavic Territory as a Medium of social, cultural and ethnic Identity 13М. Волошин (Краков, Польша) Скандинавы на территории средневековой Польши: новые исследования и открытия 13M. Woloshin (Krakow, Poland) The Scandinavians in Poland: new research and discoveries 14В. Газо (Кан, Франция) Становление церковной иерархии в Нормандии (X-XI вв.) 15V. Gazeau (Caen, France) L’établissement de la hiérarchie ecclésiastique dans la principauté normande (Xe-début XIe siècle) 19А. А. Гиппиус (Москва, Россия) «Новгородские люди от рода варяжска» 23A. Gippius (Moscow, Russia) “Novgorod people of Varangian origin” 24Т.Н. Джаксон (Москва, Россия) Древняя Русь глазами средневековых исландцев 24T. Jackson (Moscow, Russia) Old Rus through the eyes of medieval Icelanders 25Дж. Джеш (Ноттингем, Великобритания) Норманны в Западной Европе XII столетия 26J. Jesch (Nottingham, United Kingdom) Norsemen in Western Europe in the Twelfth Century 27В. Карпентьер (Кан, Франция) История культурного ландшафта побережья Нормандии в эпоху викингов на примере устья реки Див (Франция. Кальвадос), IX-XI вв. 28V. Carpentier (Caen, France) Histoire environnementale des côtes de la Normandie à l’époque viking : l’exemple de l’estuaire de la Dives (France, Calvados), IXe-XIe siècles 30С. Круа (Орхус, Дания) «Высокая мода»: костюм и самоидентификация на Руси и в Средней Швеции 31S. Croix (Aarhus, Danemark) De l’art du paraître : costume et identité entre rus’ et scandinavie 32С. Лебек (Лиль, Франция) Европейцы на Балтике в VIII-IX вв.: кто ? почему ? как ? 33S. Lebecq (Lille, France) Les Occidentaux dans l’espace scandinave et baltique aux VIIIe-IXe siècles. Qui ? Pourquoi ? Comment ? 35Ж. Ле Мао (Кан, Франция) Города, торговля и власть на Севере Франции в конце IX в.: у истоков герцогства Нормандского 37J. Le Maho (Caen, France) Villes, échanges et pouvoirs dans le nord de la France à la fin du IXe siècle: aux origines du duché de Normandie 39Кр. Ли (Ноттингем, Великобритания) Беспокойные соседи: викинги и славяне в оттоновской историографии 40Ch. Lee (Nottingham, United Kingdom) Uneasy Neighbours: Vikings and Slavs in Ottonian historiography 41Хр. Любке (Лейпциг, Германия) Славяне, скандинавы и германцы на Южной Балтике 42Ch. Lübke (Leipzig, Deutschland) Slavs, Scandinavians, and Germans at the Southern Coast of the Baltic Sea 43Е.А. Мельникова (Москва, Россия) Аккультурация скандинавов в Древней Руси по данным языка и письменности 44E. Melnikova (Moscow, Russia) The Acculturation of Scandinavians in Ancient Rus according to Language and Literacy 46А.А. Пескова (Санкт-Петербург, Россия) Византийско-скандинавские компоненты в христианской металлопластике Древней Руси X-XI вв. 47A. Peskova (Saint-Petersburg, Russia) Byzantine and Scandinavian Components in the Christian Metal Plastics of Ancient Rus of the 10th-11th Centuries 48А. В. Плохов (Санкт-Петербург, Россия) Контакты населения Приильменья и Поволховья с народами Балтики в IX-X вв. по керамическим материалам 49A. Plokhov (Saint-Petersburg, Russia) Contacts of the Ilmen and Volkhov Population with Peoples of the Baltics in the 9th-10th Centuries on the Evidence of Ceramic Finds 51

67

Л.В. Покровская (Москва, Россия) Опыт реконструкции раннесредневекового металлического убора Новгорода во второй половине X-XI вв. 53L. Pokrovskaya (Moscow, Russia) Essay on the Reconstruction of the Early Mediaeval Metal Ornaments of costume from Novgorod of the Second Half of the 10th and 11th Centuries 54М. Саломон (Краков, Польша) Русь и варяги в Византии. На пути к интеграции? 55M. Salamon (Cracow, Polska) Rus’ and the Varangians in Byzantium. On the way to integration? 56А.А. Селин (Санкт-Петербург, Россия) Призвание варягов и призвание шведов в русской истории 56A. Selin (Saint-Petersburg, Russia) "Call to Varangians" and call to Swedes in the Russian history 57С.Е. Торопов (Великий Новгород, Россия) Клады эпохи викингов и случайные находки скандинавских предметов на территории Новгородской земли: топография и состав 58S. Toropov (Veliky Novgorod, Russia) Hoards of the Viking Age and Chance Finds of Scandinavian Artefacts in Novgorod Land: the Topography and Composition 59Д. Хадли (Шеффилд, Великобритания) Процесс самоидентификации в Англии эпохи викингов по археологическим данным 60D. Hadley (Sheffield, United Kingdom) Creating identity in Viking-Age England: archaeological perspectives 61М. Хардт (Лейпциг, Германия) Морской флот викингов в верховьях Эльбы и на южной Балтике в IХ в. 62M. Hardt (Leipzig, Deutschland) Danish Fleet Operations at the Southern Shores of the Baltic Sea and along the Elbe River during the 9th Century

63

Н.В. Хвощинская (Санкт-Петербург, Россия) Этно-культурные процессы на южном побережье Финского залива в конце I – начале II тыс. н. э.: миф и реальность 64N. Khvoshchinskaya (Saint-Petersburg, Russia) Ethno-Cultural Processes in the Southern Region of the Gulf of Finland: Myths and Reality 65Оглавление - Тable des matières - Сontents 67

68